Повести - Петр Замойский

 — Здравствуй, Леня, — оглядел я его, удивляясь. — Как ты вырос! Тебя не узнать.

 — Моя маменька тоже чуть признала. Глядела, глядела, да как завоет: «Рябой че–орт, Ленюшка, ты ли это?» Радости нам было со дна через край.

 — И отец рад?

 — Какой? — спросил Ленька.

Я замялся, но, быстро сообразив, ответил:

 — Ну, отчим, что ли?

 — Он меня басом: «Куда ранет?» А я ему: «В самую душу». — «На много заявился?» Я ему: «Как надоем, сверну монатки и — айда». Хочу тебе слово сказать.

 — Говори, Леня.

 — Для такого разговора вроде пропустить надо. Боюсь, слово‑то это как раз посередке горла станет. Выпить не прочь?

 — С тобой, Леня, да еще при свидании!.. Подожди, кликну свою мамку, она сходит.

 — Нет, не ходи. Бутылка на всякий случай тут, кусок хлеба сыщем. Много ли солдатам надо?

Уже темнело, когда мы вышли с ним из мазанки. Был теплый вечер, пахло травой, сиренью, цветом яблонь и вишен. Ходили девки по улице, кое–где звучали песни. Хорошо! Мы направились на гумно. Ленька слегка покачивался. Вдруг рассмеялся и, словно продолжая прерванный разговор, начал:

 — «Маманька, — говорю, — как же так? Не было отца, а теперь нашелся?» Она: «Что ж, сынок, терзай меня». — «Зачем тебя терзать, маманька? Его надо бы за ноги повесить!»

 — О чем ты, Леня? — притворился я, будто не догадываюсь.

Он повернул ко мне свое широкое лицо. При свете зари его густые усы были в точности такие же, как у Николая Гагарина. И глаза, и фигура, широкая в плечах, и походка. Только бороды не хватало.

 — О своем законном… нет, беззаконном. Гляди‑ка, нашелся! А мать плачет. Ну, мне тоже тяжело. Куда лучше бы не знать. Тут вотчим на нее руки поднимать начал. Пришлось укоротить. А во мне сила — во… Показал я вотчиму кулачище, он и смяк вроде киселя. Нынче: «Ну, полусынок, полущенок, горько про тебя знать, а давай с горя хлебнем. Породнимся». Говорю: «Псжалте, вотчим, рад твоему митингу. Будь благодетель, неси». Выпили, мать угостили.

 — Леня, ничего не пойму.

 — Врешь. Чтобы ты, да не понял? Я и у него в гостях был. Вот–вот сдохнет. Брательник… приходил. В сени вызвал. По секрету. А какой секрет… на весь свет.

И вдруг, заломив руки, простонал:

 — Сты–ы-ыд!

 — Леня, кроме ваших семейных да двух посторонних, никто об этом деле ничего не знает. Посторонние — это мой отец и я. Но мы не говорили и говорить не будем.

 — Зачем он, старый дурак, болтал? Зачем кричал?

 — Леня, близко к сердцу не принимай. Поважнее дела есть.

Стало уже прохладно, на небе показались крупные звезды.

Мы направились домой.

Утром рано разбудила меня мать.

 — Беги на въезжу. Пастухи бастуют.

Выйдя на улицу, я увидел шатающихся без призора овец и коров. В это время их обычно уже выгоняли в поле.

«Почему пастухи бунт подняли? — думал я. — Прибавки, что ль, хотят?»

Около въезжей — толпа женщин и мужиков. О чем‑то кричат, кого‑то ругают. Навстречу мне идет пастух Лаврей. Кнутовище свисает с левого плеча на грудь, как граната. Пастух в рваном кафтане, в потрепанных лаптях, на голове остроконечная шапка. Длинная узкая борода спускается на грудь, как ручей.

 — Доброе утро, дед Лаврей.

 — Спасибо. Только утро не совсем доброе.

 — Что у вас?

 — Неладно выходит. Пойдем туда, узнаешь.

Сразу обступил нас народ. Начались выкрики, упреки комитету, пастухам. Пастухи тоже ругаются. И не поймешь — в чем дело.

 — Свои помещики в селе.

 — Дохнуть нечем. Заперто.

 — Вот и слобода. Кому слобода?

 — Подождите. кричать, — говорю. — Скажите, в чем дело? Почему стадо не выгнали? Лаврей, говори.

Предварительно отругавшись, Лаврей, тоже крича, как привык кричать в поле на коров, объясняет:

 — Куда гнать? На пар? Чего на пару? Скот сгрудили, поля поврозь. Ни туда, ни сюда. Чем кормить?

 — Почему на барском пару или на луговине не пасешь?

Лаврей словно ждал этого слова. Обернувшись к толпе, которая все росла и росла, оживился.

 — А где стадо прогонишь? Раньше два прогона было, теперь сколько лет один. Другой откупорить надо.

 — Правильно, — говорю я, поняв, в чем дело. — Гони вторым. В этот конец.

 — А чья земля там, не знаешь?

 — Если бы не знал, не говорил. Гагарина земля. По ней и гони.

 — Голову открутит.

Снова взорвались голоса:

 — Весь луг перепахал. Отнять надо!

 — Опять под выгон пустить!

Дело серьезное. Скот надо гонять на землю Сабуренкова, а прежний прогон входит в участок земли Гагариных.

 — Есть такой закон — лишить их участков? — спросили меня.

Что отвечать? Конечно, нет. Даже о помещичьей земле нет закона, чтобы ее взять.

 — Воля народа все может! — отвечаю. — Нужен сход.

 — Скликайте сход.

Но скликать и не надо было. Все тут. Пришел Николай Гагарин. Он, конечно, слышал крики и знал, о чем они, но нарочно долго не шел. При его появлении все замолчали. Еще бы! Он же председатель и о его же земле шум. Кому охота первому крикнуть? Кто знает, что там будет после?

Пастухам велели гнать стадо на землю Сабуренкова. Стало быть, впервые за десять лет пойдет стадо по старому прогону, по земле Гагариных. Я послал десятского с Филиппом и остальными членами коми–тета. Чувствовал, что дело коснется не только одного Гагары.

 — Пошто народ созвали? — спросил меня Николай и сощурил глаза.

 — Сами собрались, — ответил я. — А зачем, спроси.

Народ все подходил и подходил. Пришагал встревоженный Филя. Он не знал, зачем так рано созывают комитет. Увидев народ, еще более удивился.

 — Петр, что случилось?

 — Походи среди людей, узнаешь.

Пришло несколько солдаток и мужиков из других обществ. Видимо, будет не сход одного общества, а собрание всего села.

Среди мальчишек я встретил брата Никольку.

 — Беги к Павлушкиному отцу. Скажи, чтобы запряг лошадь и съездил в имение за Павлом и Федором. Туда и оттуда рысью.

Через некоторое время Филя, потолкавшись среди народа, подошел ко мне. У него таинственное лицо.

 — Все разузнал? — тихо спросил я.

 — Порох в народе, — ответил Филя.

Недалеко хлопают пастушьи плети. Стадо шло с другой стороны, и некоторые бабы, привыкшие к тому, что стадо выгонялось из нижнего конца села, удивленно смотрят и не могут понять, что случилось.

Но еще более непонятливыми оказались коровы. Они рвались назад. Пастухам большого труда стоило гнать стадо по новой дороге.

Николай догадался, в чем дело. Молча смотрит на идущее стадо. Лицо его посерело. Все ждут — что же предпримет председатель комитета?

 — Лаврей! — вдруг заорал Николай, увидев пастуха.

Тот остановился. Николай поманил его. Лаврей, опустив голову, зашагал к нам. Стадо гнали одни подпаски. Николай, кивнув головой на поклон Лаврея, тихо, с еле сдерживаемой злобой, спросил:

 — Почему с того конца гонишь?

Лаврей зачем‑то снял шапку и молча озирался по сторонам, как бы кого‑то ища. Увидев меня, обрадовался.

 — На барски луга, Николай Семеныч, хочу запустить.

 — А где стадо пройдет?

Пастух даже съежился и едва выговорил:

 — По… по старому…

Народ постепенно окружил нас. Мы были в кольце. Все смотрят на пастуха, на Гагару, который властно, как хозяин, спрашивает:

 — Там что, прогон?

 — Пар…

 — Чей — орет Николай.

Гагара понимал, что спрашивает не пастуха, а всех собравшихся. И не глядя на Лаврея, не дожидаясь его ответа:

 — Кто разрешил гнать стадо по чужой земле?

Сердце у меня забилось, но не от робости, а от злобы.

 — Мы разрешили!

Николай круто обернулся ко мне.

 — Какое имели право?

 — А вот узнаешь, какое. Лаврей, гони стадо.

Лаврей быстро, по–молодому, побежал догонять стадо. А я, слыша тяжелое дыхание Николая, вышел вперед и обратился к мужикам:

 — Граждане, нас много. Давайте проведем собрание. Председателем Филиппа Евстигнеева, а протокол я напишу.

 — Давай, давай. Говори!

 — Вот, граждане, какое дело. Выходит, земля председателя комитета и его братьев вклинилась в самую глотку общества. Выгон в их руках. Все бы ничего, но теперь, когда мы землю у Сабуренкова отобрали, нам необходим прогон. И под выгон луг нужен. На нем телят пасти, бабам посконь стелить. Избранный вами председатель комитета, как мелкий землевладелец…

 — Какой мелкий, — перебили меня, — дай бог каждому!

 — Отобрать у него отруба и участки!

 — Землю под один клин!

 — Измытарили нас богатеи…

 — Кто Николая старостой ставил в те годы? Земский начальник. Зачем нам в комитете такой?

Николай пытается что‑то сказать, но ему не дают и рта разинуть. Я шепнул Филе, чтобы он никого не останавливал, особенно баб. Почти каждый двор был у Гагары в долгу. Пусть выскажутся, пусть в крике изольют всю ненависть, и пусть Николай узнает, чего хочет народ. Крики о перевыборах членов комитета все усиливались. Уже называли фамилии. А когда увидели подходивших двух мельников — Дерина и Козулина, встретили их насмешками, улюлюканьем, словно воров. И верно: это были мирские воры, но крали не ночью, а днем, въявь.