Автобиография: Моав – умывальная чаша моя - Стивен Фрай

Позже сестра говорила мне, что день моего восемнадцатилетия был худшим, самым худшим из всех бутонских дней. Первым днем рождения, который я провел вне дома, да еще и днем совершеннолетия. Родители не знали, где я и что я. С того времени, как я уехал от Бруков, они ничего и ни от кого обо мне не слышали. Они зарегистрировали меня как пропавшего без вести, однако понимали, что в Англии, описанной в книге «Джонни, вернись домой», в Англии, где подростки каждый час толпами сбегают из дома, это были попросту пустые хлопоты. И, однако же, все двадцать четвертое августа, день моего рождения, моего восемнадцатилетия, мама, по словам Джо, шмыгала носом и плакала, точно потерявшийся ребенок, – как, боюсь, сейчас, вводя эти слова, шмыгаю носом и плачу я. Плачу от стыда, от утраты, от жестокости, безумия и опять-таки стыда. Плачу о всех матерях, вчерашних, сегодняшних и завтрашних, одиноко сидящих дома в дни рождения их детей, не знающих, где сейчас их любимый сынок или милая дочка, с кем они, что с ними. Плачу о взрослых детях, настолько потерявших самих себя и любую надежду, что в день своего восемнадцатилетия они бессмысленно переминаются у каких-то чужих подъездов, лежат на кроватях, уставясь в пьяном или наркотическом оцепенении в потолок, или сидят в полном одиночестве, доедаемые отвращением к себе. И плачу о смерти отрочества, смерти детства и смерти надежды; чтобы оплакать эти кончины, не хватит никаких слез.

Виски свою работу выполнило, виски это умеет. Оно отупило меня достаточно для того, чтобы не подпустить мое сознание к малинникам Бутона, не дать ему увидеть, как мама и Джо собирают крыжовник, избавить его от образа красных рук миссис Райзборо, месящей тесто, томящей груши, срезающей с почек жир. От сцен детства, которое я ненавидел и по которому безумно тосковал, глядя на потрепанный снимок ненавистной домашней тюрьмы, который я возил с собой повсюду, – с наклеенным на оборотную его сторону прелестным овальным портретом Мэтью. Без цепенящей стены, которую виски воздвигло между моей головой и сердцем, все это могло окатить меня такими воющими валами горя, что и я, и окружавшая меня бетонная гнусность развалились бы на куски.

Назавтра наш восемнадцатилетний джентльмен, восстав поутру, повлек свою головную боль, чемодан и кредитные карточки в Ридинг. Фестиваль был слишком огромен и страшен, чтобы лезть в самую его гущу, поговаривали, однако, будто вскоре на Солсберийской равнине должно состояться нечто, будто группа «Стилай Спэн»[300] может дать концерт в тени Стонхенджа. И если Мэтью был где-то там, искать его следовало неподалеку от «Стилай Спэн» и Мэдди Прайэра.[301]

Существуют документальные свидетельства – и никуда от них не денешься, – согласно которым прошло целых две недели, прежде чем я, направлявшийся в Солсбери, остановился в Суиндоне. По моим-то воспоминаниям, это случилось через день-другой, – возможно, я так и провел те две недели в затянувшемся оцепенении.

В Суиндоне имелся импозантный отель, называвшийся, если не ошибаюсь, «Уилтшир» или «Графство Уилтшир». На его входном навесе были изображены четыре звезды, а я полагал, что жизнь задолжала мне никак не меньше четырех.

Я поселился в нем – уже хорошо знакомый с потребной для этого процедурой – солнечным утром девятого сентября.

– Эдвард Бриджес, – сказал я девушке-портье, – у вас найдется номер на сутки?

Будем считать, что человека, чью карточку «Эксесс» я украл, звали Эдвардом Бриджесом: настоящий «Эдвард Бриджес», ни в чем не повинная жертва, отнюдь не нуждается в том, чтобы его имя припуталось к этой грязной истории.

Мы прошли через обычный ритуал: я расписался, мой гибкий друг получил шлепок от маркировочного аппарата, мне протянули, лучезарно улыбаясь, ключи.

– Очаровательно, – сказал я, оглядев номер, носильщику, внесшему в него мой чемодан. – Просто очаровательно.

Я выдал ему пятьдесят пенсов и растянулся на кровати.

Завтра Стонхендж. Почему-то я знал – ведь бог любви своенравен и дерзок, – что встречу там Мэтью. Мэтью, отрастившего, вне всяких сомнений, бачки, Мэтью, обзаведшегося литой мускулатурой, и все-таки Мэтью. Скорее всего, мы с ним напьемся и в какой-то благоприятный, смешливый момент я, весь пузырясь от веселья, признаюсь, что вот уж четыре года, а то и больше, схожу по нему с ума.

– Псих ненормальный, а? – с нарочитой медлительностью произнесу я, и мы расхохочемся, и станем подшучивать друг над другом, и хохотать снова.

Да, вот так я все это завтра и разыграю.

Я хмурился, то так, то этак перекрещивая ноги.

Уж эти мне башмаки. Нет, ну честное же слово! Единственное, чем я, со всеми моими крадеными деньгами и кредитками, не смог обзавестись, это приличной обувкой. При ступнях размером в двенадцать с половиной это вообще дело непростое. Может быть, в Суиндоне отыщется то, в чем отказали мне другие города. Как знать. Я встал, разгладил мой шикарный синий костюм, подмигнул своему отражению в зеркале и вышел из номера.

– Ну всё, пошел! – Я произнес это, опуская ключи на стойку портье, в дурацкой, развеселой английской манере.

И поверите ли? – первым, что я увидел в отличнейшем обувном магазине, были словно дожидавшиеся меня, фантастически прочные полуспортивные ботинки ровно двенадцатого с половиной размера. Великолепно. Полный блеск.

Я надел их, прошелся взад-вперед, поглядывая в наклонное зеркало.

– Знаете, – сказал я, протягивая продавцу карточку «Эксесс» и бросая сокрушенный взгляд на пару лежавших поверх ковра растрескавшихся старых башмаков, выглядевших так, точно они только Годо и ожидают, – эти башмаки настолько мне впору, что я, пожалуй, в них и уйду!

Рядом с обувным магазином стоял небольшой ювелирный, и мне вдруг стукнуло в голову, что мои наручные часы заурядны и уродливы.

Чрезвычайно услужливый продавец показал мне для начала изящные новенькие часики «Ингерсолл», по-своему очаровательные, однако стоившие меньше десяти фунтов.

– А чего-нибудь более стильного у вас не найдется? – нахально осведомился я.

Маленький человечек полез под стойку за планшеткой с часами, а я выскочил из магазина, с «Ингерсоллом» на запястье.

Весьма удовлетворительное закупочное утро, думал я, улепетывая из торгового центра, но каких оно мне стоило нервов! Пожалуй, пора вернуться в отель – к телевизору и блюду с многоэтажными бутербродами.

Я взял у портье ключ и весело поскакал по лестницам наверх. Мне, может, уже и восемнадцать, сокрушенно сказал себе я, но это вовсе не означает, что я нуждаюсь в лифтах. Кое-какие силы у меня еще сохранились.

Я отпер дверь и удивленно уставился на сидевшего в моем номере мужчину.