Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Под кровавыми лучами заката всё в горах меняло цвет: дубы и берёзы, сосны и ели, метёлки красной сосны, золотистые листья дикого винограда на скалах, журчащий ручеёк. Но ему было не до наслаждения пейзажем, он устремился по берегу ручья, перемахнул через здоровенные скользкие валуны и побежал дальше, в глубь гор. К полуночи, рассудив, что собакам его уже не догнать, уселся, прислонившись спиной к большому дереву. Ноги горели, будто поджаренные. Бросало то в жар, то в холод. Лес серебрился в ярком лунном свете. Гладкие, поросшие мхом валуны в ручье были усеяны зеленоватыми крапинками, будто яйца гигантской птицы. Журчание разносилось далеко вокруг, возле камней оно перерастало в шум, вода собиралась там шапками белоснежной пены. Он устроился за большим деревом. Хотелось есть, всё болело, было холодно, страшно, грустно — полное смятение чувств. Мелькнула мысль: не ошибку ли он совершил, сбежав столь необдуманно. Но тут же обругал сам себя: «Болван, ты свободен! Неужели непонятно, что не нужно больше копать уголь для япошек, не нужно терпеть издевательства этих мерзавцев со щёточками усиков на верхней губе». Мучаясь в своих раздумьях, он и не заметил, как задремал. На рассвете в испуге проснулся от звука собственного голоса. Снилось что-то страшное, и он закричал, но с пробуждением сон начисто стёрся. Холод пронизывал насквозь, в груди с невыносимой болью бился заледеневший голыш сердца. Ночью выпала обильная роса, ветви деревьев в каплях, будто в холодном поту. Луна уже зашла за горный хребет на западе, но на седом небосводе ещё посверкивали созвездия. Ущелье укрывал густой туман, у ручья — расплывчатые чёрные пятна: пришли на водопой дикие звери. Он чуял их тошнотворный запах, слышал разносившийся окрест вой.

Рассвело, выглянуло солнце, в ущелье висела белёсая дымка. Дрожа от холода, он выбрался на солнце погреться. На теле — рубцы от плетей, гноем сочатся незаживающие язвы, кожа распухла от укусов. И это человек! Тело на солнце зудело, а вот хозяйство между ног — корень жизни, мешочки с семенем — от холода словно окаменело, и при попытке дотронуться до них низ живота отзывался болью. Вспомнилось древнее речение: «Мужи страшатся застудить яички, а жёны — грудь». Он принялся растирать мошонку и почувствовал, как эти ледышки понемногу оттаивают. «Зачем, спрашивается, выбросил казённые шмотки? Какая ни есть, всё одёжа. Днём есть чем прикрыться, ночью — чем защититься от комаров и мошкары». Под деревом нашёл знакомые травы: латук, подорожник, дикий чеснок, птичий горец. Неядовитые, есть можно. Немало было и других — красивых, но незнакомых — растений и ягод, но их он есть не осмелился, боясь отравиться. На горном склоне росла дикая груша, землю под ней устилали маленькие жёлтые плоды, пахло забродившим винным жмыхом. Он попробовал одну: кисло-сладкая, как в Китае. Страшно обрадовался и наелся досыта. Потом решил запомнить эту грушу как ориентир. Но кругом одни деревья, определить стороны света невозможно. Хоть и говорят, что солнце встаёт на востоке, но так ориентируются в Китае. Интересно, у япошек солнце тоже встаёт на востоке и садится на западе? Вспомнился флаг с красным кругом на флагштоке станции. «Сбежать ещё полдела, не это главное. Главное — вернуться домой, в дунбэйский Гаоми, в Шаньдун, в Китай». Перед глазами возник образ той наивной девчушки, изящный овал её лица, нос с горбинкой, уши — большие, белые. При мысли о ней сердце будто погрузилось в кисло-сладкий сок осенней груши. Казалось, что японский Хоккайдо соединён с горами Чанбайшань и если идти на северо-запад, можно оказаться в Китае. «Япошки вы япошки! — думал он. — Страна-то у вас с пульку для рогатки. За три месяца всю и прошёл». Даже показалось, что, стоит ускорить шаг, и к Новому году домой успеешь. «Матери уже нет. Вернусь — первым делом возьму в жёны эту девчушку Шангуань, и заживём с ней на славу». Определившись, он решил подобрать брошенную вчера одежду. Возвращался осторожно, боясь, что из леса выскочат собаки. К полудню почудилось, что он на том же месте, но пейзаж перед глазами совсем иной. Вчера никакого бамбука не было, а теперь — пожалуйста; в ущелье большие деревья с взлохмаченной чёрной корой, тянутся к солнцу белые берёзы. Многие деревья усыпаны красными, белыми, сиреневыми цветами, всё ущелье полнится их густым ароматом. Покачиваясь на ветвях, с любопытством поглядывают вокруг птицы. Названия некоторых он знал, каких-то видел впервые, но у всех чудесное яркое оперение. «Рогатку бы сейчас — вот было бы здорово!»

Всё утро он брёл по ущелью не сворачивая. Ручей будто играл с ним в прятки, как шаловливый ребёнок. Собаки не появлялись. Одежду он так и не нашёл. Ближе к полудню отломил с трухлявого ствола каких-то белых грибов. Попробовал — рассыпчатые, с лёгким островатым запахом. Не спеша, слой за слоем, начисто объел всё. К вечеру началась резь в животе, он вздулся, как барабан. Потом затошнило, начался понос; казалось, все предметы увеличиваются в размерах. Поднял руку — пальцы как редька. Нашёл тихую заводь, глянул на себя — лицо распухло, от глаз остались узкие щёлочки, все морщины разгладились. Сил нет, надеяться тоже не на что. Забрался в кусты и лёг. Всю ночь бредил, перед глазами раскачивались толпы огромных, как деревья, людей; чудилось, что вокруг кустов один за другим ходят тигры. На рассвете стало получше, живот тоже поутих. Увидел своё отражение в ручье — так и обмер: после рвоты и поноса похудел до неузнаваемости.

Через семь-восемь ночей ранним утром наткнулся на двух знакомых, вместе с которыми работал на шахте. Он пил, наклонившись к ручью и погрузив лицо в воду, пил, как дикий зверь, а в это время с большого дуба донёсся негромкий голос:

— Пичуга Хань, ты, брат?

Он вскочил и спрятался в кустах. Так давно не слышал человеческого голоса, что испугался до полусмерти. Из ветвей дуба снова раздался голос, на этот раз хрипловатый, зрелого мужчины:

— Пичуга, ты?

— Да я это, я! — заорал он, выбираясь из кустов. — Ведь это ты, старина Дэн? Я тебя по голосу признал, а с тобой Сяо Би… Так и думал, что вас встречу! — Он подбежал к дубу и, задрав голову, стал всматриваться вверх. По ушам у него ручьём текли слёзы. Дэн и Би развязали пояса, которыми крепили себя на развилке, и по усеянным жёлудями ветвям неуклюже спустились вниз. Все трое крепко обнялись — с плачем, возгласами и счастливыми улыбками. Наконец, успокоившись, стали рассказывать о своих приключениях. Дэн когда-то был дровосеком в горах Чанбайшань, в лесу чувствовал себя как дома. Ориентировался по мху на деревьях. Через пару недель, когда осенние заморозки окрасили листву в горах в красный цвет, они стояли на невысоком, поросшем редкими деревьями горном склоне и смотрели на вздымавшиеся до неба валы океана. Серые волны неустанно бились о бурые прибрежные скалы и, как стадо овец, одна за другой неторопливо накатывались на песок.

— …На берегу с десяток лодок. Люди… Старухи, женщины, дети… Вон там рыба сушится… Морская капуста… горькая до чего… Песня печальная на ум пришла… Дэн сказал, там, за морем, — Яньтай…[156] От Яньтая до наших краёв… рукой подать… Так обрадовались… аж слёзы потекли… Стали всматриваться в морскую даль… на полоску синих гор… Это Китай и есть, говорит Дэн… Прятались в горах до темноты… Людей на берегу не осталось… Би торопит, давайте, мол, спускаться. Э-э, погодите, говорю, чуток… кто-то с газовым фонарём по берегу кругами ходит… Потом говорю, ладно, пошли… Больше месяца одну траву ели… Увидели сушёную рыбу… набросились хуже котов… жевали жадно, молча… Так несколько рыбин и умяли… Би говорит, в рыбе кости… Ещё морской капусты поели… Резь в животах началась страшная… колики… как от варёного доуфу… Би охает… Братцы, говорит, боюсь, кишки проколол костями… На проволоке, где сушили рыбу, клеёнчатый фартук висел… Я стянул его, завязал вокруг пояса… потом ещё женский халат нашёл, закутался… Больше месяца голый ходил… надел — человеком себя почувствовал… Подскочили к одной лодке, стали толкать… вытащили на воду… Промокли насквозь… Лодка неустойчивая… как большая рыбина… Забрались в неё… как плыть — не знаем… Один туда гребёт, другой сюда… Лодчонка вёрткая, рыскает… Нет, этак до Китая не дотянуть… Не пойдёт, братцы, говорит Дэн, назад давайте, а я говорю, никаких назад, лучше утонуть… хотя бы труп доплывёт в Китай!

Лодка качалась-качалась да и перевернулась, воды по грудь, барахтались, пока приливом не вынесло на отмель. Прибой грохочет, будто ожесточённая битва кипит, небо звёздами усыпано, вода мерцает. Пичуга продрог так, что язык не ворочался. Би тихо всхлипывал.

— Безвыходных положений не бывает, братцы, — сказал Дэн. — Главное — не падать духом.

— Ты самый старший среди нас, брат. Что думаешь, как быть? — спросил Пичуга.

— Мы народ сухопутный, — подытожил Дэн, — по морям не плавали. Выходить в море наобум — верная смерть. Столько сил на побег положили, нельзя же вот так взять и помереть! Давайте передохнём в горах, а завтра вечером поймаем рыбака, пусть доставит нас домой.