Меандр: Мемуарная проза - Лев Лосев

Как можно заключить из опубликованных теперь писем Мандельштама в редакцию "Звезды" и Тихонову[67] (особенно душераздирающее второе, в марте 1937-го), стихи были присланы в ноябре-декабре 1936 года. Отцу моему только что исполнилось двадцать три. И он не понимал, почему старший и, в ту пору, уважаемый им поэт не разделяет его восторга: нам — Мандельштам — стихи — прислал! Не задумался: а что, собственно, делает Мандельштам в Воронеже? Начать догадываться о происходящем он мог бы в следующем году, но для него как раз следующие два года были наполнены важными личными событиями — рождением сына, выходом книжек. Из родных и близких никого не забрали. А в 39-м началась первая из его войн, и понадобилось еще десять лет, чтобы он понял, под какой властью живет, чтобы с пониманием пришло отвращение и презрение.

Это так — штрих не столько к истории "Звезды", сколько к психологической истории самого несчастного поколения.

Как, однако, ткется ткань жизни! Письма Мандельштама в "Звезду" и к Тихонову были каким-то образом сохранены покойной С.В. Поляковой, доставлены в американское издательство "Ардис" при посредстве ее ученика, тоже уже покойного, Г.Г. Шмакова, и впервые опубликованы в ардисовском альманахе "Глагол". Я служил в "Ардисе" чем-то вроде литконсультанта.

Гениальные обмолвки

Пришло электронное послание от Еремина: "Наш Леня умер". На календаре стояло "первое апреля", и у меня мелькнула мысль, что кто-то из них — Миша или Леня — так безумно пошутил. Но оказалось, что и вправду Леонид Виноградов внезапно заболел и сгорел в несколько дней.

Леня был очень близким другом моей молодости, а еще он был тем русским человеком, который посмотрит на меня острым глазком и все поймет. Хотя глазок был отчасти цыганский, отчасти еврейский, карий и чуть косил.

Мы познакомились без малого полвека тому назад, осенью 1954 года, первокурсниками. Познакомились, стихи читали, пьянствовали — все в компаниях. А однажды в весенний день 1955 года столкнулись на выходе из филфака один на один и пошли, разговаривая, через мост, через площадь, по Гороховой, до моего дома на Можайской, зашли ко мне да так и продолжали разговаривать до вечера и потом еще лет двадцать. О Розанове, Фрейде, Пастернаке и всем остальном.

Конечно, дружить с Виноградовым один на один было невозможно, потому что в те годы нельзя было сказать "Виноградов", не прибавив "Еремин и Уфлянд". Эти трое были неразлучны с школьных лет — невероятная синергия дарований! Только стихи они писали не сообща и совсем не похоже друг на друга, да и ни на кого не похоже. Все остальное делали втроем или, на худой конец, по двое. Даже когда Виноградов, чтобы доказать девушке свою любовь, сиганул в Неву с Троицкого моста, Уфлянд прыгнул за ним и летел вниз с криком: "Леха, погоди, я с тобой!"

И все же литературные судьбы у них оказались разные. Уфлянд и Еремин рано нашли свой стиль, а Виноградов все пробовал то одно, то другое, то в поэзии, то в драматургии. Мне одно время казалось, что его талант уходит в быт. У Лени был дар создавать вокруг себя атмосферу необыкновенного душевного уюта в бедных комнатах ленинградских и московских коммуналок. Да что там комнаты! Однажды Виноградов и Еремин пригласили меня на просмотр своей инсценировки "Слова о полку Игореве" в одном московском театре. Когда погас свет и на сцене начались режиссерские выкрутасы, Леня поманил нас, мы на цыпочках вышли из зала — я, Еремин и почему-то там оказавшийся очаровательный старик, еврейский поэт Овсей Дриз, — прокрались вслед за Леней в мужскую уборную, и там, в умывальной передней, он достал бутылку водки, и так это мы уютно выпивали, как будто на даче в беседке.

Мне кажется, я знаю, почему у него не ладилось в молодости со стихами, Он очень близко к сердцу принимал слова своего обожаемого Пастернака: "И чем случайней, тем вернее…" — и доверял себе, только когда у него получалось что-то случайно, спонтанно, импровизированно. Он и правда то и дело оговаривался милыми экспромтами. У моей трехлетней дочки спросил: "Марусь, ты любишь Русь?" На завывание по радио народного хора сказал: "На диком бреге Иртыша сидел Ермак, объятый думой, и, не имея ни гроша, располагал огромной суммой". Его "Мы фанатики, мы фонетики, не боимся мы кибернетики!" вошло в поговорку. Но дальше этих милых, чаще всего в абсурдистском духе, Ьоп mots дело не шло, и к тому времени, когда мы расстались — я уехал в Америку, и мы думали, что расстаемся навсегда, — я полагал, что так оно и останется: для посторонних Леня будет остроумцем и честным литературным поденщиком (пьесы, детская литература), для своих — гением дружелюбия.

Я ошибся. Шли годы, Леня продолжал ловить случайные соединения слов и поверять их на слух, словно бы фильтровать, так что на бумаге оставались только самые чистые, и вот в 1999 году в Москве вышла квадратная книга — с черным квадратом в белом квадрате на обложке: "Чистые стихи".

Об источнике своего вдохновения поэт сказал — с поклоном сразу и Пушкину, и Лермонтову — так:

На небесной книжной полке,

в недоступной вышине

гениальные обмолвки

попадаются одне.

Стихи Виноградова почти никогда не распространяются за пределы восьми строк, чаще они еще короче, вплоть до моностиха:

Тропинкаприлиплакботинку.

Для этого рода поэзии есть название — минимализм. Но всякая подлинная поэзия стремится к минимальному пространству, к самому сжатому способу выражения. Свести стих к минимуму физического пространства, к минимуму черных печатных знаков на белой бумаге и сделать так, чтобы эта игра была больше, чем игра, чтобы она волновала и трогала, редкое искусство, В Японии это когда-то получалось. В России почти ни у кого никогда, часто — только у Виноградова.

Трава, ветер.

Трава, ветер.

Трава, ветер.

Тургенев, сеттер.

Эти четыре строчки, восемь слов я бы печатал по строке на странице, по низу страницы, чтобы усилить ощущение громады воздушного пространства над шевелящейся травой, над охотником и собакой. Для эксперимента я перевел это стихотворение на английский язык, благо английский позволяет передать мягкий звуковой повтор слова "трава" в имени "Тургенев" (turf — Turgenev), замешал его в подборку русских, французских, английских и других стихов о природе, людях и животных, и мои американские студенты постоянно выбирали стихотворение Виноградова как самое эвокативное (вызывающее в читателе мысли и чувства).

Таким же квадратом, как "Чистые стихи", вышел в прошлом году роман Виноградова "Утро Фауста", 99 квадратных страничек. В "Утре Фауста" есть то, что почти исчезло из современной русской прозы, — ритм. Фразы, периоды, главы чередуются с естественностью размеренного дыхания. Так же естественно там сплетаются вариации на темы из легенды о Фаусте и евангельской мистерии. Автор, вслед за своим любимым Пастернаком, хочет доказать, что тайная струя страдания согревает холод бытия. Что есть возможность уюта в трагической Вселенной. Господь разверзает небеса винным дождем в конце романа, и герои подставляют стаканы под пьянящие струи.