Для читателя-современника (Статьи и исследования) - Иван Кашкин

К сожалению, можно привести много примеров механического, вербального перевода. Так, в "Литературной газете" от 15 июня 1957 года дана была информация о новом романе У. Фолкнера. В ней говорилось, что вслед за первым романом трилогии "Гамлет" вышел и второй - "Город". Читатель, знающий английский язык, мог почувствовать здесь что-то неладное, а знающий английское заглавие романа Фолкнера "The Hamlet" мог бы и объяснить, в чем дело. В английском языке артикль перед собственным именем не ставится. Но предположим, что грамматический сигнал не сработал. Тогда вдумчивый переводчик, узнавший из той же заметки, что речь идет о вторжении на американский Юг дельцов-янки, второй ступенью которого является завоевание города, мог бы сообразить, что процесс этот, естественно, начался где-то в деревне. И действительно, the hamlet по-английски значит "деревенька". Примеры эти показывают, насколько нужны даже для информационного перевода хорошие переводчики и хорошие редакторы перевода.

Однако для художественного перевода грамотность - это необходимое, даже непременное, но далеко не достаточное условие.

Представьте, что о переводе сонетов Шекспира будет дано заключение: "Согласно экспертизе, перевод этот грамотен и подлежит оплате" (а ведь именно так оправдывало Издательство литературы на иностранных языках плохой перевод "Двенадцати месяцев" С. Я. Маршака на английский язык). Горе тому издательству, выпускающему художественную литературу, которое на подобных экспертизах строило бы свою издательскую политику! Читатель вслед за Белинским хочет не только судить о поэзии, недоступной ему по незнанию языка, но и наслаждаться ею.

У переводчика копииста-имитатора перевешивает момент аналитический. В лучшем случае это изощренное переводческое мастерство ради мастерства, для читателей дегустаторов и снобов, знающих язык подлинника. В других случаях это просто равнодушный слепок, копия. И опять-таки горе тому издательству, выпускающему художественную литературу, которое задержалось бы на этом этапе, как это случилось в свое время с издательством "Academia", потому что рано или поздно обнаружилось бы, что у издательства есть переводы, но нет для них читателей, потому что читатели сейчас требуют, чтобы им показывали великих писателей, живых и бессмертных в своих творениях, а не посмертные их маски. В худших случаях такой перевод-пересмешник доходит до обезьяньего передразнивания подлинника. И тогда не поможет никакое мастерство ради мастерства. Дело требует от переводчика быть не только аналитическим исследователем частностей, но и художником, воссоздающим целое, делающим подлинник достоянием русской словесности.

И только в случае творческом можно говорить "о высоком искусстве" перевода, искусстве, налагающем на переводчика великую ответственность.

Конечно, ничего не надо делать плохо, но плохо переводить особенно опасно. Когда сам что-нибудь напишешь, это может быть единственный в своем роде, неповторимо плохой опус, но он всецело на твоей совести. А вот когда плохо переводишь Гёте, Шекспира, Диккенса или Байрона, на тебя ложится ответ не только за собственную работу, но и за искажение великих образцов.

Не то что плохо, но и хуже предыдущих переводов переводить не стоит.

Не хуже - честь невелика.

Не лучше - вот в чем горе.

Перевод - дело не безразличное и не безвредное. Перевод может оживить несправедливо забытый подлинник, но может и умертвить или надолго скрыть от читателя то, чем жив подлинник.

На очередь выдвигается сейчас проблема переводческого мастерства и, в частности, индивидуальность переводчика. Это и закономерно и своевременно. Ведь сколько бы ни говорили о полном растворении переводчика в тексте подлинника, гони природу в дверь - она влетит в окно. Без индивидуальности нет творчества, а без творческого подхода нет настоящего художественного мастерства.

Но чуть переступишь грань - сказывается та цепь, которою переводчик прикован к оригиналу. А если порвет переводчик эту цепь, он этим не обретет вольности, даже впав в произвольность трактовки. И лопнувшая цепь больно ударит и по автору, а в конечном счете и по переводчику. Произвольность всегда отомстит за себя, но особенно разительно это при работе над текстами великих классиков.

Переводчик, конечно, имеет право добиваться обоснованной свободы, но "хартию переводческих вольностей", свое право на даруемые ею права и обязанности надо обосновать и защитить перед читателем, а положения этой двусторонней хартии очень зыбки, но и крайне суровы.

Ведь хартия переводческих вольностей - это тоже конституционный закон, тоже результат двусторонней договоренности. "Только закон может дать нам свободу", - говорит Гёте. Все дело в том, какой закон себе поставить, и в том, как его выполнять.

Само собой, на каждом этапе борьбы за новое надо придерживаться каких-то разумных норм, учитывающих верно понятую традицию, проверяемых и обогащаемых жизнью. Но не надо забывать, что цель всегда впереди и что при абстрактной постановке вопроса всегда существует опасность из живой нормы сделать догму, пусть это будет даже догма так называемой переводческой свободы. Ведь нельзя считать, что единственное достояние переводческой личности - это ее права. Права эти неотделимы от обязанностей перед автором, перед подлинником, перед читателем.

И, как осознанная необходимость, свобода всегда диктуется определенными условиями. Мера этой свободы - обязательное следование подлиннику, историческая обусловленность, уровень переводческой культуры и т. п. Мера необходимости - обязательная естественность родного языка переводной книги.

Необходимость подчинения подлиннику побуждает хорошего переводчика сохранять все то, что сохранить возможно, и с возможной неприкосновенностью в его переводе остаются как основа: вся идейно-смысловая сторона, композиционные соотношения, образная система, художественные особенности речи (речевая характеристика, интонация, темп, языковые приметы времени), особенности местного колорита (без нажима и выпячивания, тактичным вкраплением или намеком) - словом, все то, что помогает, избежав стертого, серого, средне-грамматического языка, передать художественное своеобразие подлинника.

Только глубокое знание возможностей своего языка и соблюдение его законов обусловливают свободное владение им и являются одним из признаков того настоящего мастерства, при котором мастерства уже не замечаешь.

Однако кроме закона свободы трактовки и естественности языка есть и законная требовательность переводчика к себе. Правда, некоторые крупные поэты, берясь за перевод, наступали на горло своей песне и в погоне за ложно понятой точностью попадали в тупик. У других поэтов, притом из числа самых талантливых и чутких, эта требовательность к себе иногда доходила до того, что они складывали оружие и отказывались от перевода.

Но когда крупные поэты старались отойти от подлинника на должное расстояние, отойти, чтобы приблизиться, чтобы охватить единым взором, не упуская из поля зрения существенных деталей, тогда они вырывались из тупика на простор правильно понятой точности и добивались верности подлиннику. В этих случаях, иногда жертвуя некоторыми национальными черточками подлинника, отдаляющими от него иноязычного читателя, они схватывали то главное, роднящее, что побуждает читателя полюбить переводимого автора.

Под этим углом можно определить одну из целей перевода так: чтобы, не переставая быть иноземцем, автор говорил с читателем по-русски, не ломаным жаргоном, а своим полноценным языком и образами. А одну из опасностей, подстерегающих переводчика, определить как случай, когда автор, перестав быть иноземцем, не научился бы говорить и по-русски, но стал некоей переводческой персоной, которая фигуры не имеет и говорит небывалым, переводческим языком, тогда как надо, чтобы он говорил и по-своему и по-русски.

Таким образом, в число прав переводчика входит свобода в самом строгом и высоком смысле этого обязывающего понятия.

Вопрос о творческих правах переводчика очень сложен. Мало признать за переводчиком право на индивидуальность, надо определить границы ее. В чем основная сфера проявления творческой личности переводчика? Во-первых, это выбор автора и произведения, о чем уже говорилось. Затем это трактовка подлинника переводчиком. Основная целевая установка, которая определяет весь тон перевода. Наконец, нахождение равнодействующей свободы и необходимости и определение допусков в широкой гамме от перевода академического до вольного подражания. Наш язык позволяет очень точно определять все оттенки этой гаммы, говоря о переводе: дословном, копирующем, буквальном, имитирующем, воспроизводящем, воссоздающем, перевыражающем - и дальше, уже за пределами собственно перевода, пересказ, изложение, вариации на тему.