Большая и маленькая Екатерины - Алио Константинович Адамиа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Где ты была, Эка?
— У Дудухан, мама, — отвечаю я.
Она окидывает меня внимательным взглядом с головы до ног, откладывает в сторону книгу и встает.
— Так долго? Наверное, еще к кому-нибудь заходила, — говорит она, медленно спускается по лестнице и проходит в кухню.
Каким тоном произносит она это «еще к кому-нибудь». «Кто-нибудь» — это семья Александре Чапичадзе — Александре, Реваз и Сандро. Она абсолютно уверена, что я была у них, только не может догадаться, застала я Реваза дома или нет. Она, конечно, меня об этом не спросит, хотя ей очень интересно…
Я так ясно себе все это представила, что мне стало жарко, так жарко, что я решила снова вернуться на кладбище.
Села я опять на мамин могильный камень, и холод снова подкрался ко мне. Через некоторое время у меня уже зуб на зуб не попадал.
Но я все сижу и сижу, думая о маме, и спорю сама с собой…
II
Я считаю себя виноватой во внезапной смерти матери и не могу себе этого простить.
Ночь накануне смерти она спала плохо. Я допоздна сидела около ее постели, но потом она уговорила меня пойти лечь, потому что уже близилось утро. Я убедила ее, что в своей комнате не смогу спать, и постелила себе в столовой. Я подумала, что буду близко к маме и, если ей что-нибудь понадобится, я услышу, как бы тихо она меня ни позвала.
Легла я и лежу себе потихоньку, но не сплю. Чувствую, что мама тоже не спит. Вот так мы обе и лежим, притворяясь друг перед другом спящими. Проходит немного времени, и мама меня спрашивает: «Эка, ты уже спишь?..» Я промолчала. Смотрю, она зажгла свет. Через некоторое время, сделав вид, что я только проснулась, я спросила, не нужно ли ей чего. Нет, ответила она, я, мол, немного почитаю и засну.
Когда я проснулась утром, мама была уже на ногах. Она не просто встала, она была в кухне: пекла мчади и доставала из формы сыр.
Меня это обидело, и мама догадалась об этом.
— Не могу я без дела, Эка, — ласково сказала она, обращаясь ко мне, и улыбнулась, но какой-то слабой вымученной улыбкой…
…Позавтракав, мама принарядилась и старательно причесалась. Она надела свое любимое голубое платье в белый горошек. Все говорили, что оно молодит ее. Она буквально терпеть не могла черную одежду и даже туфель черных никогда не носила. Она всегда говорила мне, чтобы после ее смерти я сорок дней носила траур, а на сорок первый сожгла черное платье. Иначе, мол, ее душа потеряет покой. Я обещала матери исполнить эту ее волю, и вот завтра я сожгу свое траурное платье, накидку, чулки и туфли.
…Да, так, значит, нарядилась мама и говорит:
— Пойду пройдусь немного, подышу свежим воздухом.
Мне она показалась очень бледной, лицо белое, ну прямо как полотно. Хотела я ее отговорить от прогулки, но не решилась, и мама ушла.
Я подошла к окну и стала наблюдать за ней из-за занавески. Медленно, с большим трудом дошла она до ворот, обернулась и внимательно оглядела двор, потом открыла калитку и вышла на улицу. Смотрю, к нашему дому направляется Гуласпир Чапичадзе. Я обрадовалась, думала, мама пригласит его зайти к нам, но нет, они сели на лавочку, которую Гуласпир поставил у наших ворот, когда мама болела. Посидели они немного, потом Гуласпир встал и ушел…
Я опешила.
Мама тоже встала, заглянула во двор, а потом стала смотреть на наш дом. Долго она так стояла, и я, решив что она хочет позвать меня, вышла на веранду. Но она никак не прореагировала на мое появление, может быть и не увидела меня, и ушла.
Шла она очень медленно.
Могла ли я подумать, что мама в последний раз прошла по нашему двору, в последний раз посмотрела на наш дом и сад, в последний раз закрыла за собой калитку!
…Я должна была ее догнать, пока она шла к воротам. Нужно было сказать, что я пойду вместе с ней, настаивать на этом, а она, конечно, не захотела бы и, может быть, вернулась бы домой и еще долго жила бы…
Она вполне могла прожить еще много лет.
И вот терзаюсь я от этих мыслей все сорок дней, дотемна не ухожу с кладбища, а лягу в постель — кручусь до утра, не могу заснуть.
Эх, да что теперь говорить! Все уже поздно.
С того дня, как я впервые увидела Реваза у Гуласпира Чапичадзе, я его не могу забыть. Я стала думать о нем непрестанно.
И мама почувствовала это.
Почувствовала и лишилась покоя.
Чего ты боялась, мамочка?
Моя мама: у Реваза нелады с Русудан, но не нам ее осуждать. Она родилась и выросла в Тбилиси. У нее двое детей, она имеет собственный дом, родители рядом… бросить все это и переехать в деревню, где даже приличной дороги нет?.. Почему Реваз, заведующий кафедрой института, совершил такой шаг? Да потому, что его потянуло в родные места, к отцу, захотелось ему пожить в доме, с которым связаны воспоминания детства. Его позвали Сатевела и хемагальские тропинки, мельница Абесалома Кикнавелидзе и школа. Властно позвала Реваза родная земля. Позвали его семнадцать учеников и два учителя сельской школы и дедушки и бабушки тех семнадцати учеников. Да, это им понадобилась его помощь. Реваз услышал их зов и не смог больше оставаться в Тбилиси… В доме Александре целые ночи напролет горела лампа, не спалось Александре. Свет его лампы и сам Александре ждали Реваза… Разве мог он остаться в Тбилиси? Нет, не мог. Он и уехал. И не ошибся. А главное, что сын поддержал отца. Сандро — вылитый Реваз Чапичадзе в детстве. Когда Ревазу было столько лет, сколько сейчас Сандро, он как раз учился в хемагальской школе. Он носил молоть кукурузу на мельницу Абесалома Кикнавелидзе, ловил в Сатевеле рыбу, бегал по хемагальским тропинкам, любил объезжать лошадей… Когда я вижу вместе отца и сына, мне кажется, что это два Реваза — мальчик и уже зрелый мужчина. Реваз тоже был прилежным учеником, таким же стеснительным… А может быть, Реваза потянуло быть ближе к могиле
