Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники - Лев Павлищев

Вскоре после этого Александр, возвращаясь к себе домой довольно поздно вечером, увидел в передней военную шинель на вешалке.

– Кто здесь?

Камердинер назвал фамилию Дантеса.

– Да я же велел его не пускать.

– Не послушались: они у барыни.

Александр прошел в комнату жены и застал Наталию Николаевну беседующей о чем-то с Дантесом, который на вопрос хозяина дома, чего ради пожаловал, отвечал:

– С целью просить руки Екатерины Николаевны.

– Если так, – сказал дядя, – требую, чтобы свадьба состоялась через три дня! Сам приготовлю и разошлю свадебные билеты.

Так, по словам Ольги Сергеевны, Пушкин и поступил… Свадьба не поправила взаимных отношений, и, по мнению Ольги Сергеевны, ее брат сделал тут большой промах: не только не примирился с свояком, но и не отдал новобрачным свадебного визита, чем и воспользовалась ополчившаяся на поэта шайка.

Горю хотел пособить почтенный граф Строгонов, родственник Натальи Николаевны, желавший от доброго сердца помирить враждовавших: он устроил свадебный обед, на котором и свел супругов Пушкиных с супругами Дантесами-Геккеренами.

Но вышло еще хуже:

Дантес на этом обеде промахнулся в свою очередь: сидя против Натальи Николаевны, он чокнулся с нею бокалом через стол, что страшно взорвало Пушкина.

Затем Дантес, по обыкновению, стал упражняться в своих плоских каламбурах.

Раздражило дядю и все последующее поведение Дантеса, который продолжал танцевать и разговаривать исключительно со свояченицей на вечерах, устраиваемых «не без злостного намерения людьми добрыми» (О. С. называет Фикельмоншу, возненавидевшую поэта, уже гораздо прежде), сводившими и стравливавшими врагов, как бы невзначай. «У господ NN, – буквальные слова матери, – они грызлись как собаки». Достойная же всякого уважения княгиня Вера Федоровна Вяземская заявила Дантесу, что встречи его с Пушкиной в ее доме ей не нравятся, вследствие чего и распорядилась закрыть «новобрачному» доступ в ее квартиру по вечерам, когда у подъезда будут кареты.

Дантес, по мнению покойного моего деда, играл тогда двойную роль: с одной стороны – жаловался всем и каждому на упорство Пушкина продолжать ссору, поводы которой, дескать, угасли со свадьбой Екатерины Николаевны, а с другой – Бог знает, почему не прекращал назойливых, нахальных ухаживаний за свояченицей.

Наступил 1837 год. Пушкин снова подвергся разного рода анонимным пасквилям, а ехать в деревню лишен был возможности… Деньги не высылались. Таким образом, враги, бившие наверняка, заранее предвкушали победу, и недолго пришлось им ждать крови намеченной жертвы…

Привожу следующие слова моей матери:

«Брат среди этих обстоятельств потерял терпение, почему и сделал ряд ошибок, не сообразив, что если он разрубит Гордиев узел трагической историей, то, как бы она ни кончилась – пострадает, в конце концов, им же обожаемая Наташа: всякий мерзавец сочтет себя вправе кинуть в нее камнем.

Предложениями Дантеса заключить мир следовало брату непременно воспользоваться, но сказать притом Дантесу: «Мирюсь с вами, только под честным вашим словом вести себя по отношению к жене моей, следовательно, и ко мне, – так, а не иначе». Дантес дал бы и сдержал слово: ведь он же не был абсолютным негодяем.

Оскорбление, нанесенное братом седовласому Геккерену-отцу, – брат бросил старику едва ли не в лицо примирительное письмо Дантеса, с площадным ругательством: «Tu la recevras gredin» (Ты еще получишь свое, подлец! ( фр .)) – шло вразрез с чувством самоуважения и даже с добрым сердцем.

Эта соблазнительная, почти уличная сцена в доме и в присутствии почтенной дамы, г-жи Загряжской, не могла не оскорбить добрейшую, гостеприимную хозяйку.

Обида была нанесена в силу подозрения, будто бы старик Геккерен автор анонимных пасквилей – подозрения, ни на чем не основанного.

Наконец, последовавшее вскоре после того роковое письмо Александра к нему же, старику, – каким бы он там в нравственном отношении ни был, – письмо, порвавшее нить жизни брата, – было просто явлением сверхъестественным, по забвению азбуки приличия и злобе.

После подобного письма все пропало…»

Покойного К.К. Данзаса дядя пригласил в секунданты неожиданно, за несколько часов до поединка, при разговоре своем с секундантом противника, виконтом Даршиаком. По словам Ольги Сергеевны, Данзас был так поражен всем происшедшим, на долю его выпало столько поручений, с требованием окончить все через два или три часа, что поневоле он и упустил единственное средство – ниспосылавшееся, казалось, свыше – к спасению жизни, драгоценной для всей России: когда Данзас отправлялся в санях с Пушкиным на место поединка и узнал Наталью Николаевну, ехавшую в экипаже, почему-то не крикнул ее кучеру спасительное – «стой». [212]

«Брата огорчили, брата же убили, – говорила Ольга Сергеевна, – к большому ликованию Бенкендорфа и ему подобных, им же имя легион. А бедной Наташе какое вышло удовлетворение? Ее стали в свете – как и предвидел Александр на смертном одре – заедать, честное имя ее терзать. К счастию, она впоследствии – года через четыре – нашла смелого защитника, в лице добрейшего, благороднейшего человека – Петра Петровича Ланского. [213]

Между тем и после того нашлись люди, осуждавшие ее и за этот именно шаг, – шаг, послуживший для моей невестки спасением…»

Говоря о смерти шурина и извещая о постигшей Ольгу Сергеевну болезни, отец мой пишет, между прочим, Луизе Матвеевне:

«Не распространяюсь насчет самой дуэли и кончины Александра Сергеевича. Об этом вся Россия, а следственно и вы, в Екатеринославе, слышали и знаете. Жаль детей и вдовы – невинной причины несчастия. Он искал смерти, умер с радостию, а потому был бы несчастлив, если б остался жив. Самолюбие его, чувство, которое руководило всеми его поступками было слишком оскорблено. Оно отчасти удовлетворилось в последние минуты: вся столица смотрела на умирающего. Противник его родственник, ибо женат на родной сестре его жены, кавалергардский офицер Геккерен (прежде Дантес) под судом: ожидаем примерного наказания».

В главе II я говорил, каким образом до Ольги Сергеевны дошло известие о кончине брата, упомянул также о выдержанной ею, вследствие того, опасной нервной болезни и об участии к ней всего варшавского, как русского, так и польского, высшего общества, но забыл сказать, что по странному, свойственному членам ее семейства психологическому характеру, с моей матерью повторилось явление, какому подверглась она в 1831 году, за несколько дней до кончины ее дяди Василия Львовича.

Три ночи сряду, до получения чрез г. Софианоса ужасного известия, Александр Сергеевич являлся сестре во сне, бледный и окровавленный, между тем как наяву об истории с Дантесом она и не догадывалась: таким образом, моя мать и тут была подготовлена таинственным образом, почему перебила моего отца, собиравшегося рассказать ей сообщение г. Софианоса, вопросом: «Скажи же, наконец, что брат болен? болен? умер?!»