Николай I - А. Сахаров (редактор)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Завтра, завтра! Что такое ещё завтра? На завтра, кажется, назначено что-то ещё», – силился вспомнить Евгений Петрович, но так и не вспомнил: для завтрашнего манёвра от него ничего не требовалось. Он заснул.
Следующий день как будто немного исправил настроение Николая Павловича. По окончании манёвра государь объезжал вызвавшую в этот день особое его одобрение конную артиллерию, по нескольку раз благодарил батареи. Ударили отбой, «по домам».
«Слава Богу, – у Самсонова сердце маленьким холодным комком застыло в груди, томленьем заныли руки и ноги. – Всё кончилось. Можно ехать домой и думать, думать…»
Вдруг государь тронул своего коня, догоняя разъезжавшиеся батареи, своим звучным голосом скомандовал:
– Конная артиллерия! Стой! Равняйся!
В грохоте скачущих в карьер орудий команду не расслышали. Николай дал шпоры, стараясь заскакать в середину движущейся артиллерии, ещё раз повторил команду. Опять никакого результата. Он обернулся, ища за собой глазами трубача.
Назначать к государю трубачей входило в обязанность Самсонова. Увы, в этот день за государевой лошадью не ездил ни один трубач.
Николай Павлович круто повернул коня и возвратился на прежнее место.
– Орлов! – раздался снова зычный голос.
Орлов, с рукою под козырёк, галопом подскакал к нему. Государь что-то говорил раздражённо и гневно.
– Государю коляску! – крикнул Самсонову Орлов, и тот сломя голову поскакал по направлению, где должен был стоять экипаж.
Едва он отъехал саженей на сто, как снова голос:
– Самсонов! Самсонов!
Вслед за Евгением Петровичем скакал дежурный флигель-адъютант.
– Ступай, государь тебя спрашивает.
Самсонов повернул коня.
Государь и вся свита стояли теперь спешившись, одной тесной группой. Конная фигура, одиноко маячившая возле этой группы, преградила дорогу Самсонову. Это был герцог Максимилиан Лейхтенбергский.
– Ecoutez, – проговорил он вполголоса. – L'empereur est furieux contre vous, ne lui repondez pas on mot, ou vous etes on homme perdue[168].
– Monseigneur, – отвечал Самсонов со слезами на глазах, – jamais tant que je vivrai, cet acte d'interet et de bonte, que vous daignez me temoigner, ne sortira ni de mon coeur, ni de ma memoire[169].
Но раньше, чем он тронул коня, государь его уже заметил.
– А, пожалуйте-ка сюда!
Самсонов соскочил с лошади и вышел на середину кружка.
– Что это значит, что, как я ни приеду, всегда застаю какие-нибудь неисправности? – загремел знакомый и грозный голос. – Пора бы, кажется, вам привыкнуть к вашей обязанности! Ступайте-ка на гауптвахту!
В этот момент внимание всех привлёк столб пыли, показавшийся над дорогой. Евгений Петрович не помнил, были ли выставлены в этот день заставы, а это тоже входило в его обязанности. Кто мог скакать по военному полю, когда на нём происходили манёвры?
Из облака пыли вырвалась загнанная, взмыленная тройка, фельдъегерь, цепляясь палашом, ещё раньше, чем она остановилась, выскочил из тележки, бегом устремился к окружённому свитой государю.
– Ваше величество, донесение с Кавказа.
Николай посмотрел кисло.
Только через четвёртые руки попадали к нему бумаги от фельдъегеря. Первый, кто выхватил пакет, успел надломить печать, у второго в руках бумаги высвободились из конверта, третий, развернув их, успел перетасовать по степени важности.
Из рук Лейхтенбергского Николай брал и читал их по очереди.
Первые две, бегло просмотрев, он сунул кому-то, не глядя, с коротким:
– Это Чернышёву.
Когда подъехала коляска, у Лейхтенбергского в руках ещё оставалась одна бумажка.
– Что ещё? – нетерпеливо спросил Николай, уже ставя ногу на подножку.
– Вашему императорскому величеству рапорт пятигорского коменданта генерал-майора Ильяшенкова[170], – ответил Лейхтенбергский.
Царь только слегка повернул голову в его сторону:
– Ну?
Лейхтенбергский прочёл:
№ 1427 июля 16-го дня
Его императорскому величеству
пятигорского коменданта
РАПОРТ
Вашему императорскому величеству всеподданнейше доношу, что находящиеся в городе Пятигорске для пользования болезней, уволенный от службы из Гребенского казачьего полка майор Мартынов и Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов, сего месяца 15-го числа в четырёх верстах от города у подошвы горы Машука имели дуэль, на коей Мартынов ранил Лермонтова из пистолета в бок навылет, от каковой раны Лермонтов помер на месте…
Николай Павлович досадливо махнул рукой. Лейхтенбергский перестал читать.
– Собаке собачья смерть, – долетели до слуха Евгения Петровича внятные, разрубленные паузами слова.
Царь сел в коляску и отбыл с поля.
Евгений Петрович всё ещё стоял. Группа, окружавшая царя, шумно обмениваясь впечатлениями, постепенно расходилась.
Евгению Петровичу вспомнились другие манёвры на этом же самом поле шесть лет назад, он вспомнил себя. Стало жалко безвозвратно ушедшую молодость, так жалко, что хотелось плакать. Вспомнил, что тогда же ему и встретилась впервые фамилия Лермонтов, по ней вспомнил ту запись, которую сделал тогда в дневнике. Память стремительно, словно её преследовали, бежала по всем этим шести годам, ни на одном из них, ни на одном дне, ни на одной минуте она не захотела остановиться.
– Как глупо-то, ужасно как глупо, – вздохнул он.
Это относилось, очевидно, к дневнику.
– Ужасно глупо.
Он вздохнул ещё раз и пошёл объявиться арестованным на Красносельскую гауптвахту.
Р. Б. Гуль
СКИФ В ЕВРОПЕ
РОМАН
Эта книга является переработкой моего двухтомного романа «Скиф», вышедшего в издательстве «Петрополис» в Берлине в 1931 году.
ОТ АВТОРА
Эпиграфом к своей книге о Бакунине и Николае I я беру известное стихотворение А. Блока –
СКИФЫ
Панмонголизм! Хоть имя дико,Но мне ласкает слух оно.
Владимир CоловьёвМильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы – С раскосыми и жадными очами!
Для вас – века, для нас – единый час. Мы, как послушные холопы,Держали щит меж двух враждебных рас – Монголов и Европы!
Века, века ваш старый горн ковал И заглушал грома лавины,И дикой сказкой был для вас провал И Лиссабона, и Мессины!
Вы сотни лет глядели на Восток, Копя и плавя наши перлы,И вы, глумясь, считали только срок, Когда наставить пушек жерла!
Вот – срок настал. Крылами бьёт беда, И каждый день обиды множит,И день придёт – не будет и следа От ваших Пестумов, быть может!
О, старый мир! Пока ты не погиб, Пока томишься мукой сладкой,Остановись, премудрый, как Эдип, Пред Сфинксом с древнею загадкой!
Россия – Сфинкс. Ликуя и скорбя, И обливаясь чёрной кровью,Она глядит, глядит, глядит в тебя И с ненавистью, и с любовью!..
Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит!Забыли вы, что в мире есть любовь, Которая и жжёт, и губит!
Мы любим всё – и жар холодных числ, И дар божественных видений,Нам внятно всё – и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений…
Мы помним всё – парижских улиц ад, И венецъянские прохлады,Лимонных рощ далёкий аромат, И Кёльна дымные громады…
Мы любим плоть – и вкус её, и цвет, И душный, смертный плоти запах…Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжёлых, нежных наших лапах?
Привыкли мы, хватая под уздцы, Играющих коней ретивыхЛомать коням тяжёлые крестцы И усмирять рабынь строптивых…
Придите к нам! От ужасов войны Придите в мирные объятья!Пока не поздно – старый меч в ножны, Товарищи! Мы станем – братья!
А если нет – нам нечего терять, И нам доступно вероломство!Века, века – вас будет проклинать Больное позднее потомство!
Мы широко по дебрям и лесам Перед Европою пригожейРасступимся! Мы обернёмся к вам Своею азиатской рожей!
Идите все, идите на Урал! Мы очищаем место боюСтальных машин, где дышит, интеграл, С монгольской дикою ордою!
Но сами мы – отныне – вам не щит, Отныне в бой не вступим сами!Мы поглядим, как смертный бой кипит, Своими узкими глазами!
Не сдвинемся, когда свирепый гунн В карманах трупов будет шарить,Жечь города, и в церковь гнать табун, И мясо белых братьев жарить!..
В последний раз – опомнись, старый мир! На братский пир труда и мира,В последний раз – на светлый братский пир Сзывает варварская лира!
30 января 1918 г. Александр БлокГЛАВА ПЕРВАЯ
