Пурга - Вениамин Колыхалов

На оживленном катище лошади, быки подтаскивали волоком бревна: их увязывали в крепкие пучки. Пурга была освобождена от береговых работ. Стояла в деннике и нехотя ужевывала колкое осошное сено.

Слепая кобыла не знала — ради чего ей выпало послабление. Сводили к проруби на водопой, не обделили сеном и оставили в тихом деннике: ни быков, ни лошадей. Раззвенелись синицы, расчирикались воробьи. Смело садились птички на Пургу, теребили клочковатую шерсть, припасали для гнезд. Зудится лошадиное тело, просит скребницу. Корябнут птахи лапками бок — и то приятно. Кобыла развернулась головой к солнышку, ловила прямые, непромашные лучи. Она не разучилась видеть небесный согревающий шар, перехватывать приятное, расслабляющее тепло.

Из барака вышел дедушка Платон, тоже уперся головой в солнце — защекотало в ноздрях. Чихнув, почувствовал резкую боль в висках. На слабых ногах приковылял к изгороди денника, облокотился на теплую жердину. Пурга перестала жевать. Сенной затычкой торчал из губ пучок осошных стеблей. В них попала тоненькая дудочка дягиля. Шорник дотянулся до нее, вырвал и отбросил в сторону.

— Потерпи, родная, до свежей травушки. Мне ее, Пурженька, видно, не придется косить. Отпокосничал. Ломота одолела. Движок барахлит: на старой крови работать не хочет. Где ее, новую, возьмешь?

Унылый монолог старика звучал громко. Марья слышала его с крыльца барака. Вытащила проветрить, прожарить на даровом огоньке одеяло, подушку. Крикнула на подходе к городьбе:

— Платон, че кобыле плачешься, настроение портишь? Она и так судьбой обижена, ты свои болячки на нее валишь.

— Смотай язык в трубочку. Вечно он у тебя лентой висит.

— Сейчас вижу — точно больной ты. Раньше на псих реже сбивался.

— С тобой собьешься. Обед вари да поменьше балаболь.

— Не знаешь — че твой однокрылый свататься ко мне перестал?.. Зря. С весной даже щепка щепку давит.

— Не стыдно, дылда?!

— Стыд не копоть.

— Непритрогу из себя корчила.

— Такая и есть. Просто забавно на страдающего мужика глядеть.

Водрузила на колья изгороди подушку. Встряхнула несколько раз одеяло, повесила на жерди денника. Поразмыслила — сняла.

— Еще бычины соплями измажут.

Набросила одеяло на козлы, стоящие возле горки сухих сосновых хлыстов. Прогарцевала мимо старика в игривую раскачку, бросила на ходу:

— Скажи фронтовичку: пусть подъезжает ко мне… причал надежный… заякорю.

Хохотнула, стукнула ладонью по жерди. Идя к бараку, пропела озорно, рассыпчато: «Я стояла на мосту, о перила терлась. Подмигнула одному — семеро приперлось».

— Не слушай, Пурженька, балаболку, — вразумил кобылу Платон и пошагал к плотбищу.

Марья осталась в бараке одна. На плите булькотила похлебка, потрескивали поленья. В углу с потолка срывались крупные капли, смачно шлепались о голые нары. Дальнобойное солнце пробивало барачные окна: в столбах золотого огня плясала неистребимая пыль скученного жилища.

Весна ворвалась в пределы земли и в пределы женского сердца. Скупое апрельское тепло расшевеливало помаленьку снега и приводило в бурливое движение мысли Марьи, брошенной в омут одиночества распроклятой войной. В незапретных думах она не раз впадала в короткий грех с одноруким фронтовиком. Даже краснела за несовершенную измену мужу, стыдливо отводила от людей виноватые глаза. Часто окатывало знобящей тайной — сможет ли устоять перед натиском мужской наступательной силы. Новая весна произвела мешанину разрозненных дум. Солдатка терзалась от путаницы и новизны одолевающих чувств.

Изредка в беспамятство сновидений являлись соблазнители. Приходилось тешиться с ними, отбросив стыдливость и долг замужней женщины. Сперва страшилась таких раскованных снов, умело обрывала их. Со временем сладострастные обманные встречи стали доставлять наслаждение. Но мираж бесовских тайных вожделений исчезал быстро. Явь рабочего утра ломала снам неокрепшие крылья.

Заугарова сидела на нарах, беспечно болтала ногами. Млела от тепла гудящей печки. Засунув руку под вырез заношенного платья, оттянула тугой лифчик, поцарапала седловину груди. Скоро заявится с плотбища голодная орава, застучит чашками, ложками. Среди них Яков Запрудин. В последнее время злоглазым стал, так и стружит взглядом. Захар вымоет с мылом руку отца, вытрет насухо серой тряпицей. Работящая семейка усядется за стол на свои застолбленные места: Платоша рядом с сыном. Павлуня с Захаром. Яков перестал с нежностью глядеть на Марью. Уставится в алюминиевую чашку и неводит в супе овощную гущу. Пережег сердце знатный стахановец, внял наставлениям отца: отступись от замужней бабы. Заугаровой не по себе — глядел орлом, теперь вороньим пугалом.

На плотбище царит предобеденное оживление. Бригадир руководит раскаткой, сортировкой бревен. Самые статные, гулкие пойдут для баржевой погрузки. Поплоше пустят по Вадыльге до сплоточной запани. Река легко перенесет вынужденное бурлачество, без натуги справится с плавежной древесиной. Гремучие, изнуренные на прежнем сплаве катера с лесовозными баржонками придут по первой напористой воде. Навстречу им будут плыть разрозненные льдины, не успевшие скатиться в низовье с общим колким гуртом.

Председатель большебродского колхоза Тютюнников, счетовод Гаврилин, лесообъездчик Бабинцев ладят ручные лебедки. Подростки оттаивают землю кострами, готовятся долбить ямы под бревна-мертвяки.

На трехъярусном заякоренном плоту приготовлены тросы, толстые веревки, острые багры, плотно насаженные на новые багровища. Поблескивают щеками лесорубовские топоры. Широкой берестой прикрыт сверху бочонок солидола для смазки лебедочных металлических блоков. Под листом старой жести стопки брезентовых рукавичек-верхонок.

По всему необъятному Понарымью даже в невоенное время лесосплав всегда встречался во всеоружии. Ремонтировались надежно катера, конопатились, смолились лодки. В нужном количестве готовились необходимые подручные средства. Проверялась надежность обоновки — укрепленной линии бревен, предотвращающей разбежку сплавляемого леса за пределы реки. На протяженном затапливаемом низкобережье встречаются протоки, умершие и возрожденные водопольем старые русла, близлежащие озерушки, соединенные с общей водной равниной. Вот и надо отгородиться охранительными бонами, не допустить потери дорогостоящих кубометров леса. Поплывет молем — побревенно деловая древесина, станет биться о боны, искать лазейки в затопленных берегах. Какие-нибудь бревна-блудяги осядут на мелководье, зацепятся за ивняк, улизнут в тихие заводи. Вослед бегущей воде станут спускаться на лодках сплавщики, стаскивать прибитые течением бревна загогулинами багров, выпихивать их на речную стрежь. От майского въедливого солнца побронзовеют лица молевщиков, сделаются похожими на сосновую шелушащуюся кору, что посверкивает над струями Вадыльги, опупевшей от воли и многоводья.