Павел I - Алексей Песков

Посему, когда в том же 1780-м году в Россию приехал наследник Фридриха – его племянник Фридрих Вильгельм, – Екатерина хотя и встретила его дворцовыми церемониями, сообразными высочественному сану гостя, но встретила совсем не так, как четыре года назад Фридрих встречал в Берлине ее наследника: то есть без парадов и триумфальных арок, а о подписании каких-то подобающих укреплению Северного альянса бумаг речь и вовсе не заходила. Отношения с Пруссией зависали в неопределенности, стеснительной для Фридриха и оттого выгодной Екатерине. Никита Иванович Панин с удручением наблюдал за разломом оси, на которой была нацеплена его система, и ему оставалось только в очередной раз возлагать надежды на будущее своего воспитанника.

Воспитанник, между тем, благодаря отсутствию запретов сообщаться с высокими иностранными гостями, оказал своему косвенному родственнику ласковое сочувствие. Говорят, когда Фридрих Вильгельм при отъезде своем прощался с Павлом, то в присутствии Никиты Ивановича оба они поклялись друг другу в вечной нерушимой союзности. Между ними началось тайное от Екатерины сообщение – сначала через прусского посланника в Петербурге графа Герца, а после того, как Герц уехал из России, через Герцова приятеля – Алопеуса, прусского немца, состоявшего на русской службе. Алопеус писал сказанное ему Павлом – Герцу в Берлин, а Герц передавал слова Павла Фридриху Вильгельму и наоборот. «Чтобы эти сношения не были вполне поняты, – вспоминал Герц о второй половине 80-х годов, когда Фридрих Вильгельм уже наследовал прусский престол после смерти своего великого дядюшки, а Павел еще по-прежнему числился наследником нашего, – и чтобы они представляли менее опасности, если бы неутомимые агенты Екатерины открыли их, придумали особенные названия для разных лиц и предметов. Так, великий князь был мейстер Грен, прусский король – фон Д…б…г, Алопеус – Штралькорн <…> и т. д. Этим-то путем, неизвестным ни берлинскому министерству, ни прусскому посольству в Петербурге, оба принца поддерживали между собою дружественные связи и взаимное доверие. Когда в сентябре 1787 года король спросил, между прочим, какой союз предпочитает великий князь – французский или английский, Павел Петрович высказался в пользу последнего и прибавил: «Бог знает, как сложатся обстоятельства, когда я приобрету влияние на дела; пока могу сказать только, что неизменна моя приверженность к системе, связующей меня с прусским королем, и что я от всего сердца буду согласовываться с его намерениями». Подобные признания, узнай о них императрица, навлекли бы неприятные последствия на великого князя» (Кобеко. С. 376).

Конечно, никаких тайн императрицы Павел не мог бы выдать своему прусскому другу, даже если бы захотел предупредить его об опасностях, грозящих Пруссии от Екатерины: Павел не знал этих тайн, ибо не был допущен к их обдумыванию. Что же касается генеральных движений империи, вроде овладения берегами Черного моря, – так о них была известна вся Европа, потому что после согласия с Иосифом поддержку нашей следующей войны с Портой стали искать и у союзников Австрии. «Одни только турки да пруссаки опасны для спокойствия Европы, – говорил Потемкин французскому посланнику. – Согласитесь, что турки – бич человечества. Если бы три или четыре сильные державы соединились, то было бы весьма легко отбросить этих варваров в Азию и освободить от этой язвы Египет, Архипелаг, Грецию и всю Европу. Не правда ли, что такой подвиг был бы и справедливым, и религиозным, и нравственным, и геройским подвигом? К тому же если бы вы согласились способствовать этому делу и если бы на долю Франции досталась Кандия или Египет, то вы были бы достойно награждены» (Сегюр. С. 373).

Но все сие было только поэзия воображения, ибо, как практически возражал Потемкину французский посол, «нельзя разрушить такое государство, как Турция, не разделив его на части, а в таком случае нарушатся все торговые связи, все политическое равновесие Европы <…>. Одного Константинополя довольно, чтобы разъединить державы, которые вы хотите заставить действовать заодно. Поверьте мне, что главнейший союзник ваш, император австрийский, никогда не допустит вас овладеть Турцией» (Сегюр. С. 373–374).

И действительно, лишь только наши армии приближались к Днестру или Дунаю, европейские политики тотчас прозревали за этим приближением нарушение мирового равновесия, и то Франция, то Англия, то Швеция начинали разными коварствами подсекать начинания Екатерины и Потемкина.

Впрочем, Екатерина и Потемкин не были бы Екатериной и Потемкиным, если бы считались с каждым неудовольствием Европы. «Екатерина не теряла времени даром, – рассказывает летописец. – Осенью 1776 года русские войска вошли в Крым, чтобы посадить на ханский трон своего ставленника Шагин-Гирея, которого прежде предусмотрительно держали в Полтаве <…>. В апреле 1777 года Шагин-Гирей был провозглашен крымским ханом, тут же принялся проводить реформы в духе Екатерины и Фридриха, но подданные его не поняли, и на следующий год русским войскам пришлось подавлять мятеж против просвещенного хана <…>. В конце 1780 – начале 1781 года в Крыму вновь зашатался ханский трон, и весной 1782 года Шагин-Гирей бежал в Керчь под защиту русских войск. Екатерина, не колеблясь, отдала Потемкину приказ ввести на полуостров русские войска. Шагин-Гирей был восстановлен на престоле, но войска не уходили. Безбородко и Потемкин настаивали на присоединении Крыма к России. Екатерина, выдержав приличествующую паузу и проконсультировавшись с Австрией, согласилась. 8 апреля 1783 года она подписала манифест о „принятии полуострова Крымского, острова Тамани и всей Кубанской стороны под Российскую державу“. Крымским татарам манифест гарантировал права собственности, уважение к их религии и равные права с другими подданными российской императрицы. Потемкин торжественно принял присягу местной знати <…>. На очереди стояло наступление на Кавказе <…>, и в июле 1783 года был подписан Георгиевский трактат, по которому Картли-Кахетинское царство поступило под протекторат России <…>, а в Тифлис отправились два батальона русских войск» (Каменский 1997. С. 223, 226).

Крым стал русской территорией, Грузия – почти русской, и Павел не мог осудительно относиться к приобретениям, сулящим величие его отечеству. Но, естественно, он был обижен тем, что все эти приобретения происходили без его участия. Его мнения не спрашивали, его советами не любопытствовали, и в 1783-м году, узнав о вводе наших войск на Крымский полуостров, он стал проситься у Екатерины ехать волонтером в армию Потемкина. Однако Потемкин слишком быстро решил крымские неудобства, и военная помощь Павла не потребовалась.