12 шедевров эротики - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дюруа прошептал:
– Я обожаю окрестности Парижа; у меня нет лучшего воспоминания, чем о здешней жареной рыбе.
Она ответила:
– А лодки! Как приятно скользить по воде в лучах заходящего солнца!
Они замолчал снова, не решаясь продолжать эти излияния, касавшиеся их прошлого, и каждый из них погрузился в свои мысли, быть может, наслаждаясь уже поэзией сожалений.
Дюруа, сидевший напротив жены, взял ее руку и медленно поцеловал.
– Когда вернемся в Париж, – сказал он, – мы будем иногда ездить обедать в Шату.
Она прошептала:
– У нас будет столько дел!
Ее тон, казалось, говорил: «Нужно жертвовать приятным для полезного».
Он продолжал держать ее руку, с беспокойством спрашивая себя, каким образом перейти к ласкам. Он не испытал бы ни малейшего смущения, если бы имел дело с невинной молодой девушкой, но острый и лукавый ум Мадлены, который он в ней угадывал, смущал его. Он боялся показаться ей глупым, слишком робким или слишком наивным, слишком медленным или слишком торопливым.
Он слегка пожимал ее руку, но она не отвечала на его призыв. Он сказал:
– Меня очень забавляет мысль, что вы – моя жена.
Она удивилась:
– Почему же это?
– Не знаю. Это кажется мне забавным. Мне хочется поцеловать вас, и меня удивляет, что я имею на это право.
Она спокойно подставила ему щеку, и он поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.
Оп продолжал:
– В первый раз, когда я вас увидел, – помните, во время обеда, на который меня пригласил Форестье, – я подумал: «Черт возьми! Если бы я нашел такую жену!» И вот, я нашел ее.
Она прошептала: «Это очень мило» и пристально поглядела на него со своей неизменной тонкой улыбкой.
Он подумал: «Я слишком холоден. Это глупо. Нужно действовать более решительно». И он спросил:
– Каким образом вы познакомились с Форестье?
Она ответила с лукавым вызовом:
– Разве мы для того едем в Руан, чтобы вспоминать о нем?
Он покраснел:
– Я глуп. В вашем присутствии я становлюсь неловким.
Это польстило ей:
– Неужели? Почему это?
Он сел рядом с ней, совсем близко. Она вскрикнула:
– Ах, олень!
Поезд проезжал Сен-Жерменским лесом, и она увидела испуганную косулю, которая одним прыжком перескочила аллею.
Пока она смотрела в открытое окно, Дюруа наклонился к ней и прильнул к ее шее долгим поцелуем – поцелуем любовника.
Она не двигалась в течение нескольких секунд; потом подняла голову:
– Вы меня щекочете. Перестаньте.
Но он не отнимал своих губ и нежными, долгими, возбуждающими прикосновениями ласкал своими завитыми усами ее белую кожу.
Она отодвинулась:
– Перестаньте же.
Он обхватил правой рукой ее голову и, повернув к себе лицо, накинулся на губы, как ястреб на свою добычу.
Она продолжала вырываться, отталкивая его, освобождаясь из его объятий. Наконец, это ей удалось, и она повторила:
– Да перестаньте же.
Он не слушал и снова обнял ее, целуя жадными дрожащими губами, стараясь опрокинуть ее на диван.
С большим усилием она вырвалась и быстро встала:
– О, перестаньте же, Жорж. Мы ведь не дети и отлично можем подождать до Руана.
Oн сидел весь красный, охлажденный ее разумными словами. Потом к нему снова вернулось его хладнокровие, и он весело сказал:
– Хорошо, я буду ждать, но до самого приезда вы не услышите от меня и двадцати слов. Подумайте хорошенько – мы проезжаем сейчас только Пуасси.
Она ответила:
– Я буду говорить одна, – и спокойно села рядом с ним.
Она подробно изобразила ему, какая жизнь ждет их по возвращении. Они будут жить в той же квартире, где она жила со своим первым мужем; к Дюруа перейдут также обязанности и жалованье Форестье в редакции «Vie Française».
Впрочем, еще до свадьбы она, с точностью делового человека, договорилась с ним обо всех подробностях финансовой стороны их жизни.
Они вступали в союз на условиях раздельного владения имуществом, и все возможные случайности – смерть, развод, рождение ребенка или нескольких детей – были предусмотрены. Молодой человек, по его словам, имел четыре тысячи франков; но из этой суммы полторы тысячи были взяты в долг. Остальное было плодом сбережений, сделанных им за этот год в предвидении счастливого события. У молодой женщины было сорок тысяч франков, которые, по ее словам, оставил ей Форестье.
Упомянув о своем первом муже, она похвалила его:
– Это был очень расчетливый, очень аккуратный, очень трудолюбивый человек; он сумел бы быстро разбогатеть.
Дюруа не слушал ее больше, занятый другими мыслями.
Иногда она умолкала, погрузившись в раздумье, потом продолжала:
– Через три или четыре года вы сможете зарабатывать от тридцати до сорока тысяч в год. Столько бы получал и Шарль, если бы он не умер.
Жорж, которому наскучили наставления, ответил:
– Мне кажется, мы едем в Руан не для того, чтобы вспоминать о Шарле.
Она слегка ударила его по щеке.
– Это правда. Я провинилась.
Она засмеялась. Он сложил руки на коленях, как благонравный мальчик.
– У вас глупый вид, – сказала она.
Он ответил:
– Я играю роль, к которой вы сами меня только что обязали, и я из нее больше не выйду.
Она спросила:
– Почему?
– Потому что вы берете на себя управление всем домом и даже моей особой. Это, впрочем, подобает вам, как вдове.
Она удивилась:
– Что вы хотите этим сказать?
– То, что в качестве опытной замужней женщины вы должны просветить меня, невежественного холостяка. Вот и все.
Она воскликнула:
– Это уж слишком!
Он ответил:
– И все же, это так. Я ведь не знаю женщин, а вы, как вдова, знаете мужчин, – вот вы и займетесь моим воспитанием… сегодня вечером или даже сейчас, если хотите.
Она развеселилась.
– О, если вы полагаетесь в этом на меня!
Он произнес тоном ученика, отвечающего урок:
– Да, да, я полагаюсь на вас. Я надеюсь даже, что вы дадите мне серьезное образование… в двадцать уроков… десять по элементарным предметам… чтение и грамматика… десять высшего курса… по риторике… Ведь я ничего не знаю…
Это ей очень понравилось, и она вскричала:
– Ты глуп.
Он продолжал:
– Если ты говоришь мне «ты», я последую твоему примеру и скажу тебе, моя дорогая, что люблю тебя все больше и больше, что любовь моя усиливается с минуты на минуту и что путь до Руана кажется мне слишком долгим!
Он говорил теперь с актерскими интонациями, с забавными ужимками, смешившими молодую женщину, привыкшую к непринужденным манерам и шуткам литературной богемы.
Она поглядывала на него искоса, находя его поистине очаровательным, испытывая желание, похожее на то, которое является при виде спелого плода на дереве, но в то же время удерживаемая рассудком, советовавшим ей дождаться обеда и насладиться этим плодом в должное время.
Она сказала, немного покраснев от волновавших ее мыслей:
– Мой милый ученик, поверьте моему опыту, моему большому опыту. Поцелуи в вагоне ничего не стоят. Они только расстраивают желудок.
Покраснев еще больше, она прошептала:
– Не следует жать хлеб незрелым.
Он засмеялся, возбужденный намеками, которые чувствовались в словах, произносимых этим прелестным ротиком. Он перекрестился, шевеля губами, словно шептал молитву, и объявил:
– Отдаю себя под покровительство святого Антония, оберегающего от искушений. Теперь я как бронзовый.
Ночь мягко надвигалась, обволакивая широко расстилавшиеся справа поля прозрачным сумраком, похожим на легкую вуаль. Поезд шел вдоль Сены, и молодые люди стали смотреть на реку, тянувшуюся вдоль полотна словно широкая лента из полированного металла; красные блики на ней казались пятнами, упавшими с неба, окрашенного заходящим солнцем в огонь и пурпур. Мало-помалу эти блики гасли, сгущались, печально темнея, и поля начали тонуть во мраке, с зловещим трепетом, трепетом смерти, всякий раз пробегающим по земле в сумеречные часы.
Эта вечерняя грусть, вливаясь через открытое окно, проникла в сердца супругов, еще за минуту столь радостных. Они умолкли.
Прижавшись друг к другу, они смотрели на агонию дня, прекрасного, светлого майского дня.
В Манте зажгли небольшой маленький фонарик, озаривший серое сукно обивки дрожащим желтым цветом.
Дюруа обнял жену и привлек ее к себе. Недавно страстное желание сменилось в нем нежностью, тайной нежностью, жаждой тихой, невинной ласки, – ласки, которой убаюкивают детей.
Он прошептал чуть слышно:
– Я буду очень любить тебя, моя маленькая Мад!
Нежность его голоса взволновала молодую женщину; дрожь пробежала по ее телу, и она протянула ему губы для поцелуя слегка склонившись к нему, так как он сидел, прижавшись щекой к ее теплой груди.
Это был очень долгий поцелуй, безмолвный и глубокий; за ним последовало резкое движение, внезапное и безумное объятие, короткая судорожная борьба, бурное и неловкое соединение. Потом, слегка разочарованные, усталые и все еще разнеженные, они не размыкали объятий до той самой минуты, когда свисток поезда возвестил близость остановки.
