Атаман Семенов - Валерий Поволяев

Старик вяло помотал в воздухе ладонью и, не произнеся ни слова, натянул на пяльцы чистое льняное полотнецо и сел за вышивку.

Ах, как пригодилась ему наука, познанная когда-то в старушечьем приюте, куда он случайно заполз, чтобы умереть. В нагрузку к вновь обретенному здоровью — от нестерпимой ломоты в костях его в ту пору, еще очень молодого, уже скрючило, словно столетнего деда, — он освоил новое дело, совершенно бабское — вышивание. Он должен был умереть, но не умер — так было угодно Богу. Вылечился — благодаря взбалмошной нищей старухе графского происхождения, что выходила его...

Белов, увидев деда за пяльцами, стремглав, с ужасом на лице, выскочил из избы.

— Братцы! — задыхаясь, просипел он, обращаясь к подступившим к нему казакам. — Братцы! — И, не в силах больше ничего сказать, повертел пальцем у виска.

Но не все так отнеслись к занятию старика, как Белов. Рассудительный казак Огородов скрутил «козью ногу», пыхнул густым ядреным дымом, который выдерживали люди, но не выдерживал ни одни таракан, все прусаки мигом переворачивались вверх лапками, — и произнес без всякого осуждения:

— Это все от нервов.

— А нервы тут каким боком могут быть? Нервы — далеко...

— А вот таким боком и могут быть. Рукоделие успокаивает любого, даже самого нервенного человека. Делает его шелковым и благодушным.

Дед на подковырки с подколками — ноль внимания, словно они его и не касались, — он продолжал готовиться к тому, что задумал. Другое беспокоило его — руки огрубели, пальцы стали толстыми, негнущимися, чужими — вдруг он не справится? Впрочем, он знал одно: там, где не возьмет умением — возьмет упрямством.

Кряхтя, покашливая, помыкивая про себя немудреную песенку, дед принялся за дело. Для начала в левом углу полотна он нарисовал большой крест — путеводный, Божий, обозначающий четыре стороны света, по этому кресту можно будет определить свое местонахождение очень точно, потом в несколько слоев проложил через всю ткань жирный стежок, приметный — не ошибешься, даже если забудешь, что это такое, хотя забыть или перепутать с чем-то эту длинную оранжевую линию нельзя — оранжевым цветом дед обозначил железную дорогу, ведущую от Владивостока на запад, а потом уходящую по карте вниз, в Китай, железная дорога была в рисунке старика главным ориентиром.

На этом игры с оранжевой нитью закончились, дед взял в руки нить зеленую...

Выводя остатки своих частей из Владивостока, Семенов, конечно, прекрасно понимая: он закрывает себе дорогу в Приморье. Больше он никогда во Владивосток не вернется... Жаль, его предупреждения о том, что красные обязательно придут во Владивосток и наведут тут свой порядок, не подействовали ни на Меркуловых, ни на местных богатеев.

«Выходит, что коминтерновцы обставили меня на два корпуса». Семенов усмехнулся грустно, потрепал пальцами усы.

Обрюзг он, опух, кожа на лице сделалась желтой, влажной от жира, выделяющегося через поры, волосы поредели — того гляди, скоро совсем вылезут; усы, за которыми он раньше тщательно ухаживал, часто смазывал специальным салом, поникли, стали ломкими, тусклыми.

Вот так жизнь и берет человека в тиски, мнет его, давит, плющит, ломает, дробит, превращает в пыль. Пройдет немного времени, смотришь — и здоровья уже нет, и внешность не та, и годы — лучшие годы — остались позади. Куда они делись — неведомо.

В Гродеково Семенов занял кабинет генерала Савельева — тот настоял, чтобы атаман расположился именно здесь, а сам переместился в свободную комнату с маленькой прихожей, которую должен был занимать начальник интендантской службы, но поскольку начальника такового не было, то и кабинет пока пустовал.

Семенова беспокоило сообщение генерала Малакена о возможной войне с каппелевцами... То, что две с липшим тысячи человек были оставлены без жратвы — это ерунда, это атамана не тревожило, он знал: стоит только маньчжурцам выйти за окраину Владивостока, стать в ближайшем лесу на привал, как еда будет — бывалые люди и пару козлов забьют на суп шулюм, и изюбра завалят, и рыбы в реке наловят — слава богу, на дворе лето. А оно на Дальнем Востоке всегда считалось сытой порой.

Хуже другое, много хуже — то, что Малакен покинул Владивосток. Атаман едва не застонал от саднящей боли, возникшей в черепной коробке, выругался. Затем потянулся к электрической кнопке, привинченной к краю стола — генерал Савельев использовал все достижения современной техники, провел себе электричество даже в стол, — нажал на нее.

На пороге возник адъютант — не Евстигнеев, другой, чином повыше, штабс-капитан.

— У нас от головной боли что-нибудь есть? — спросил атаман.

— Есть. Порошки.

— Принеси!

Когда адъютант вернулся, неся порошки и стакан воды, атамана в кабинете не было. Тот, внезапно решившись, едва ля не бегом умчался в аппаратную, где сидели телеграфисты, скомандовал поднявшемуся навстречу поручику:

— Соедини-ка меня, братец, с Владивостоком, с Малакеном.

Щека у поручика нервно дернулась — он был все-таки офицером, а обращение «братец» применимо лишь к солдатам, — но атаман этого не заметил.

Атаман хотел отменить отход Малакена из Владивостока. Когда семеновские части, пусть даже немногочисленные, располагаются в городе — это одна ситуация, а когда их нет — ситуация совсем другая. Со знаком минус. В следующий миг он сжал пальцы в кулак, на отмашь рубанул рукой по воздуху и понесся к двери.

— Ваше высокопревосходительство! — вскричал поручик. — А как же связь с Владивостоком?

— Отставить связь с Владивостоком! — выкрикнул атаман на бегу, вновь нервно рубанул рукой воздух, но в следующую секунду опять остановился, словно им управляла какая-то неестественная сила: то появлялась она, то исчезала. — Стоп, стоп насчет отмены Владивостока! — рявкнул он. Помотал головой, как с похмелья, оглядел печальными, неожиданно заслезившимися глазами пространство и произнес севшим голосом: — Нет, Владивосток все-таки надо отменить... Спасибо, поручик!

Семенов вернулся в кабинет, лишь в прихожей остановился на мгновение, непонимающе глянул на стоящего у дверного косяка адъютанта со стаканом воды и порошками:

— Что это?

— Вы же сами просили... Лекарство от головной боли.

— Ничего я не просил. — Атаман раздраженно сморщился, словно проглотил горькую таблетку. — Выброси куда-нибудь эту гадость! Только здоровье портить. Не хочу!

Адъютант спокойно, прямо на глазах атамана швырнул коробку с порошком в ведерко для бумажного мусора и произнес запоздало:

— Слушаюсь!

Этого атаман уже не услышал — хлопнул дверью кабинета. Оставшись один, он тяжело опустился в кресло, закряхтел по-стариковски, как будто ни с того ни с сего совершенно внезапно к атаману подступила старость. Лицо его продолжало сохранять нерешительное выражение — он все колебался: а не отозвать ли приказ, данный генералу Малакену? В конце концов, казаки — не институтки, ничего с ними не случится, если они пропустят пару завтраков с обедами. От этого только стройнее станут. Зато не уйдут из Владивостока, что очень важно для их же будущего. А он, Семенов, сегодня же пошлет Малакену денег, чтобы тот закупил провиант в лавках. Но если еду не продадут, тогда как быть? Такое ведь может случиться: Меркуловы разошлют по лавкам приказ, и хрен тогда Малакен что получит — даже буханки хлеба не продадут ему трусливые людишки.

Конечно, остается вариант бивуака: казаки могут разбить лагерь где-нибудь на берегу реки либо вообще поставят палатки под скалами, у кромки моря, наловят рыбы, шлепнут пару нерп, завалят изюбра... Только вот много рыбы без хлеба не съешь. Русская душа без хлеба ничего не принимает, даже пирожные. Да и вариант бивуака возможен лишь вне Владивостока, за городской чертой.

Желваки на щеках атамана дернулись, напряглись, стали походить на два камня, обтянутые кожей, потом тихо опали. Приказ, данный генералу Малакену, он решил все-таки не отменять.

Дед сидел за пяльцами два дня, иголкой исколол себе все руки и несказанно удивлялся, что у него что-то еще получается, что за долгие годы не растерял приобретенных в давнюю пору навыков — сумел сработать вполне приличную вышивку.

Нитками на полотне были вышиты местные золотоносные горы — тут были помечены и золотые жилы, уходящие в камень сопок, и несколько ручьев, где водилось золото, и три щурфа, которые он засыпал — там можно было взять еще не менее шестидесяти пудов «рыжья» — примерно по двадцать пудиков с каждого шурфа, и еще несколько точек, где золото находилось в земле...

Сняв полотно с пяльцев, дед полюбовался им. Работа хоть и корявая, но прочная, вполне годная для долгого хранения. Платок — не бумажка, его случайно не выбросишь и задницу им подтирать не будешь, лет сто, а то и больше он запросто проживет. Что, собственно, и нужно было деду.

Он разогрел на плите утюг, отлитый из чугуна, и разгладил платок. Оглядел еще раз свою работу. Остался ею доволен, позвал Кланьку.