Изобретение театра - Марк Розовский

Набоков принадлежит словесности. Можно сказать, он и есть сама словесность. Но это внедрение в узоры и ритмы значений и звучаний, в их кружевную кутерьму всегда имело у Набокова орган управления, называемый писательским талантом, если хотите, божественным даром суперфантазии в сочетании с цепким изощренным зрением, замечающим в людях и природе такие ошеломительные подробности, что читателю хотелось непременно жить в мире и с этими подробностями, и с этими людьми.

Поэзия неминуемо выходила из поэтики. Метод Набокова – музыкально-этюдная вязь, которая лексически самопроизводна благодаря авторскому накату, – слова слетаются с разных сторон и, словно бабочки, оседают на цветке – очередном набоковском романе. Он их ловит, насаживает на булавки и делает бессмертными.

Изысканный поиск изысканных находок, красота преломлений и отражений, прикосновение к тайнам силуэтов и оттенков, утонченное признание грубого мира, щедрая россыпь живых деталей, лукавые садистические прелести – все это вместе взятое и есть стиль Набокова, делавшего тень от предмета выразительнее самого предмета.

Вот почему Набоков очень театральный писатель, ждущий своего режиссера. Конечно, это писатель, принадлежащий русской культуре с ее генеральной темой – темой человека, живущего в искусственном бесчеловечном пространстве. Но Набоков прорвал своей «Лолитой» и американский щит. Он был прав, заявив: «искусство писателя – вот его подлинный паспорт».

И еще многозначительная цитата: «В России и талант не спасает; в изгнании спасает только талант».

Набоков, при всей своей самоуглубленности, успевал следить и за советской литературой – с другого берега: Ильф и Петров, Зощенко вызывали его поощрения, на которые Владимир Владимирович был не слишком горазд. Но и набоковское преклонение перед Буниным, Ходасевичем, Андреем Белым тоже ведь имело место быть. При этом контексте особо эффектно многократное подчеркивание: Кафку, мол, не читал, когда писал «Приглашение на казнь», но верю в тематическую связь между писателями.

Когда я впервые прочитал крохотный рассказ Набокова «Хват», сразу понял – игровая проза этого автора невероятно театральна, взывает к сценическим выхлестам. Я получил хороший опыт, инсценируя этот рассказец, восхитивший меня чисто набоковским языком и стилем, подвел, подвинул к той обреченной нежности, которая у этого Автора столь убедительно живописует, и женское одиночество и мужскую сладострасть.

«Звезды» мне неинтересны. От них пахнет нафталином и тройным одеколоном, который они выдают за духи. Как правило, профнепригодны. Мертвые. Скучные. Важные.

Между прочим, три четверти моей труппы классно бьют чечетку. Жаль, не все.

– 60-е. 70-е. 80-е. Я долго пробивал головой стену. Стена зауважала мою голову.

– Понятно.

– Что?

– Понятно, почему Вы – народный артист!

Подражатели – не продолжатели.

Кто герой нашего времени? Им остается мальчик, который вышел на площадь и во всеуслышанье сказал: – А король-то голый!

Энтузиазм – опротивел. Не энтузиазм нужен, а – служение.

Сказано Северяниным: «Пора безжизния». Добавлю: «В театре».

Не забудь первопричину Ходынки: мешок с орехами, кусок колбасы, пряник, сайка и кружка с гербом. Таких подарочных наборов в ситцевом платочке для толпы наделали 400 000. «Произошла свалка полумиллионной толпы», – пишет Немирович-Данченко. Коронация удалась.

Между прочим, Горький назвал свою пьесу плоховато: «На дне жизни». И это Немирович-Данченко подправил: «На дне».

«Целуя туфель папы, укусил его ногу».

Ставим. А до того: представим. То есть перед тем, как ставим. Что делаем? Будим воображение, сначала представим то, что будем ставить. Итак, в слове «представление» этимология напоминает: творческий процесс исходит от ощущения материала, из буйства фантазии, из пред-игры.

У нас в театре нет звезд, зато есть мастера.

Посмотрите! Рыбы в аквариуме двигаются свободно. Их мизансцены, их движения полны грации. Какое чувство прекрасного! Какая гармония!

А у наших актеров от них только пустые застылые глаза да рыбья кровь.

Актер с рыбьей кровью невыносим. У него при этом рыбьи глаза.

Вот за что меня любят и уважают, так это за мой очень низкий рейтинг!..

Всю жизнь посвятил тому, чтобы сгинуть как можно более заметно.

– Это у вас хорошая фишка! – сказал мне критик с воспаленным птичьим глазом.

– О чем это вы? – спросил я.

– О вашем спектакле.

Я тотчас ткнул ему пальцем в глаз. Глаз – вытек.

– Что вы сделали?! – в ужасе закричал он.

– Хорошая фишка! – ответил я и пошел делать новый спектакль с чувством исполненного долга.

Инфратеатр. То есть незаметный театр. Театр без театра. С едва уловимой театральностью.

Между прочим, на мой каток – Петровка, 26 – ходил и катался на коньках сам Михаил Аф. Булгаков. Он катался там же, где я. Точнее: я катался, где он!

Категорически запрещается разговаривать в кулисах во время спектакля. Можно только шепотом. И ходить на цыпочках. Как Станиславский ходил!

И все ж без фильтров нельзя. Убедился – без них можно один раз, два. Потом волей-неволей возвращаешься к цветному. Театр хочет быть мюзик-холлом. Хотя бы чуть-чуть. Визуальное богатство есть разнообразие картинки. Как сделать картинку, приобщенную к живописи, сладкую для глаз?!

Терпеть не могу «приходящих» артистов. «Приходящие» – это «приглашенные». Но «приглашенные» как приходят, так и уходят. Ансамбля с «приходящими» не создашь.

Нынешнее злое время только то и делает, что растаскивает целое в разные стороны. На актеров сыпятся искушения, нельзя пройти через золотой дождь, не замочившись. Прыгая с кочки на кочку, из театра в театр, с телевидения в кино, из передачи в сериал, из сериала в шоу, из ночного клуба в драму, из драмы в рекламу, из рекламы в антрепризу, из антрепризы снова в театр, артист выморачивается, опустошается в пути на высоких скоростях, транжирит душу свою. В результате мы имеем усталый глаз, потерянный вид, дрожащие руки, истрепанный внутренний мир. И как логичное продолжение (оно же – концовка) – деградация, которую ничем не исправишь, никак не остановишь.

Разрушению подвергается весь актерский аппарат, вся психофизика личности, на глазах у всех потерявшая личность, – гниль, проникшая в организм, делается заместителем содержания человека.

Театр – континент. Кто этого не понимает, тот легко становится плавающей, болтающейся по морю единицей. Происходит предательство дела, отсоединение от которого – смерть художника.

Актер, улетевший из театра – постоянно действующего организма, – похож на бедную сиротку, который, и разбогатев, вызывает только жалость.

Обсериалились!

Антреприза – вечная авантюра, собирающая только сумасшедших. Актеры сошли с ума из-за денег. Зрители сошли с ума от актеров.

Бродский говорил: если в 20 лет вы не декадент, то – когда? У меня дело идет к 70-ти, но временами я чувствую себя декадентом, причем оголтелым.

Всякий раз, начиная новую работу, следует отшатнуться от действительности и уйти в мир грезы – лишь этим методом ты окажешься в эпицентре наплывающей на тебя театральности, в поэтической зоне некоего марева, в котором есть и меланхолия, и обнажение чувств, и какая-то беспорядочная череда их еле заметных, еле улавливаемых оттенков.

Декадентство – болезнь приятная во всех отношениях. Купаясь в ее неге, получаешь наслаждение от собственного бессилия, от усталости мыслей и одиночества души.

Выздоровление наступает с окончанием работы.

После премьеры ты становишься здоров и нормален.

До той поры, пока не вступишь в связь с новым наркотиком.

«Не верю!» – прекрасные слова. И нечего издеваться над К. С. Станиславским.

Александра Лаврова написала статью под хорошим названием «Новация анахрониста» (рубрика «Профессия – режиссер» в газете «ДА» («Дом актера»). Анахронист – это я. То есть «пережиток старины», имеющий целью «намеренное внесение в изображение каких-либо эпохи черт, ей несвойственных, – от греч. ana – обратно и chronos» – время, то есть ошибка хронологии, отнесение события в другое время («Советский энциклопедический словарь» под редакцией А. М. Прохорова).

Комплименты в свой адрес опускаю. За анализ благодарю, за внимание признателен.

Но вот – к финалу ближе – каковы упреки А. Лавровой: «Однако Розовского подводит широта замысла и желание поставить всего автора». Слышал бы Мейерхольд подобный упрек. Лично я рассматриваю этот «недостаток» как непререкаемую победу. «К сожалению, энергия и фантазия опять обернулись в какие-то моменты избыточностью и слишком нарочитым учительством». Да ведь в «избыточности» и «нарочитом учительстве» попрекали всю жизнь Ф. М. Достоевского, по произведениям которого мы лепили свою «Крокодильню». Далее: «Можно упрекнуть Розовского и его театр в старомодности, эстетике 60-70-х. Прислушиваясь к разговорам зрителей после спектаклей, слышишь сомнительные комплименты: „Я как будто побывал в своей юности!“