Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Воспламенился, вскочил, руками взмахнул.
«Эко куда хватил, — подумал Веселовский, глядя на графа в упор, — до Македонского дошёл. Надо его осадить».
Сказал:
— Полтава не есть дочь ветреной фортуны, а плод многолетнего труда, кровавых мозолей на ладонях. Но речь не об том...
Хотел было ещё раз сказать о царёвой печали. Но только рот раскрыл.
— Да, да, я понимаю, — перебил его Шенборн и вновь заговорил о победах русских.
Тогда резидент, кашлянув внушительно, сказал:
— Я имею повеление от великой особы государя о розыске наследника престола — царевича Алексея, ныне обретающегося в ваших землях.
Шенборн удивлённо склонил голову к плечику:
— ???
— О том, что царевич Алексей обрёл заступничество под рукой цесаря, — продолжал Веселовский твёрдо, — доподлинно мне ведомо.
Резидент назвал запись в воротной книге о польском кавалере Кременецком, свидетельство дворцовой прислужницы о тайном госте Шварценбергова дворца, о золотых русской чеканки, скупленных Румянцевым на венском рынке.
Золотые достал и в ладони побросал:
— Вот они. Чеканка новая.
Шенборн выслушал всё то с улыбкой, как интересную, забавную сказку. Платочек к губам приложил, будто улыбку скрывая.
Резидент последним козырем ударил:
— Наш доверенный офицер проследил переезд царевича Алексея из Вены в Эренберговский замок. И, лично в замке побывав, царевича и сопровождавших его лиц русского происхождения видел.
Вице-канцлер откинулся на спинку кресла. Улыбка сошла у него с лица. Прижал всё-таки Веселовский его, загнал в угол.
Нервной рукой Шенборн поправил кружевной воротник, встал, стуча каблуками, прошёлся по кабинету. Веселовский, поднявшись с кресла, всё так же упорно смотрел на вице-канцлера.
Шенборн остановился напротив посла:
— Всё сказанное вами, любезный друг, я должен проверить. Ваши сообщения для меня новость.
— И ещё я имею заявить, — ровным голосом сказал Веселовский, — что при мне письмо моего государя к цесарю Карлу. Письмо я отдам в монаршие руки и посему прошу аудиенции у его величества цесаря.
Глаза у Шенборна забегали, он наклонился, отыскивая на столе какую-то безделицу. Веселовский молчал, не желая и словом помочь вице-канцлеру.
«Письмо... Письмо... — соображал Шенборн. — Вручённое цесарю, оно потребует ответа, и незамедлительного. Лучше бы его не брать, тогда и ответа не нужно, но и не взять нельзя. Русский царь в силе...»
Шенборн споткнулся в мыслях, будто на столб налетел. Подумал: «Нет... Нет... Последствия могут быть неожиданные».
Вице-канцлер вышел из-за стола и, склонившись в поклоне, сказал:
— Я доложу императору.
Распустив морщинки на лице, вновь заулыбался лучезарно. Веселовский, в нарушение дипломатического этикета, улыбкой не ответил. Повернулся, зашагал к выходу.
Шенборн семенил за ним в лёгких, как пёрышко, туфельках. В дверях ещё раз, всё с той же улыбкой, склонился низко. А когда выпрямился, лицо у него было сухое, резкое, нос гнулся хищно к верхней губе. И даже лёгонькие туфельки застучали по наборному, яркому, как восточный ковёр, паркету словно тяжёлые ботфорты мушкетёра.
Сказал:
— Комендант Эренберга виселицы достоин. Безмозглый старый осёл.
Веселовский хотя и не добился своего, но из равновесия душевного графа Шенборна, похвалявшегося выдержкой, выбил. Но и только.
* * *
К отъезду государя во Францию всё было готово. Собрали нехитрый скарб.
Пётр отписывал последние бумаги, пришедшие из Москвы: просьбы об открытии мануфактур, разрешения на торговлю в Питербурхе, жалобы на воевод. Ругался сквозь зубы:
— Ах, мздоимцы... Шкуры барабанные... Племя неистребимое...
Денщик неловко возился с узлами. Пётр посмотрел на него, встал и, толкнув в бок, буркнул:
— Отойди.
Взялся за верёвку, потянул. Верёвка лопнула. Пётр поднёс обрывок к лицу, посмотрел, поколупал пальцем. Спросил:
— Где взял?
— У немца купил, — ответил денщик, — за углом.
— Сколько заплатил?
— Две деньги.
— Ну и дурак... Гнильё, а не товар. Вот уж не думал, что и здесь купцы воры. Всё на наших, московских, клепал. Той верёвкой морду бы купцу натыкать.
Сунул обрывки денщику:
— Свяжи концы и затягивай полегче, раз уж так обошли тебя.
Сказал, однако, смущённо. Вернулся к столу.
В Москву бы надо было ему скакать, коней не жалея, в Москву, а не в Париж. Да и казалось, видел он первопрестольную, как въявь. Вспоминались кремлёвские стены красного кирпича, жаркие купола Василия Блаженного и закат в лугах за Москвой-рекой. Тихо садится солнце, лёгкая паутина летит меж жёлтых листьев Тайнинского сада...
Здесь, в Амстердаме, даже солнце садилось по-иному. Багровое, тревожное, как пожар. Падало в море, словно и не подняться ему наутро вовсе.
Видел он и великими трудами возводимый Питербурх. Кучи глины, горы леса пилёного, камня. Города, почитай, ещё и нет, но шумно среди новых строительств, ветрено, голоса громкие, крики, звон пил, удары топоров, грохот железа. Аж ладони Петру зажгло. Взял бы сейчас топор широкий и полез на Адмиралтейскую верфь. Там, отписывали, восьмидесятипушечный корабль заложили.
А главное — щемила, саднила сердце боль непроходящая по наследнику Алексею. Был бы в Москве, пожалуй, путь скорее нашёл, как его по-отечески исправить можно.
Но нет! Понимал: нельзя в Москву, не замирившись со шведом. А сейчас, когда слух прошёл о бегстве царевича, тем более нельзя. Под корень рубил Алексей дело державы Российской. Ехать в Париж надо было. Показать силу свою, уверенность. И французы и Карл шведский сговорчивее будут.
Шаркнул Пётр недовольно ботфортой по полу, заваленному всякой дребеденью:
— Да, без топора, а под корень сечёт Алексей.
Всё больше и больше беспокоило Петра то, что депеш от Веселовского из Вены не приходило. Царёво письмо к цесарю давно послу передали. Ответа же не было.
«Времени поездка займёт много, — думал Пётр. — А что там, в Вене, за тот срок случится?»
Денщик взвалил узел на плечо, понёс, пригнувшись. В дверях остановился, отступил назад. Вошли Толстой, Куракин, Шафиров. Встали у стены в ряд. Пётр отодвинул бумаги. Сказал:
— Вестей из Вены мы не получаем. О чём свидетельствовать то может? О нерадении, нерасторопности посла нашего?
Толстой переступил с ноги на ногу. Паркет под ним заскрипел. Грузный был человек. Куракин осторожно похмыкал в сухой кулачок. Шафиров насупился. Но никто и слова не сказал. И Пётр, глядя на дипломатов своих, молчал. Ждал, что скажут. Думал: «Авраамку Веселовского добре знаю. Мужик не то чтобы бойкий, но и в лености его не упрекнёшь. Трусоват, но дело всегда исполнял честно».
Острой иглой царапнуло сомнение: «А может, он царевичеву делу
