Как я изменил свою жизнь к лучшему - Сергей Литвинов

Я вообще тогда не очень думал, эмоции и инстинкты отлично заменили нудный мыслительный процесс, мой потасканный организм неплохо функционировал на смеси адреналина с тестостероном. Я сбросил восемь фунтов, стал поджарым и смуглым, сбрил профессорскую бородку, а после сгоряча побрил и голову. Когда череп загорел, я стал напоминать отставного велогонщика, уволенного за применение допинга.

Те три месяца, три восхитительных, безумных месяца, сто лучших дней моей жизни, я постарался забыть, вычеркнуть. Чтобы мысленно вернуться туда, нужно пройти через такую толщу боли, такую толщу вины, что легче удавиться. Жизнь безусловно устроена на принципе равновесия: затертое «за все надо платить» обретает выпуклость и блеск, когда неожиданно оборачивается своим шершавым боком лично к тебе.

Мы охотились на акул у острова Мауи, ныряли с аквалангом и рыскали по затонувшему испанскому галиону возле Тортуги, прыгали с парашютом где-то в дельте Амазонки, продирались сквозь джунгли Коста-Рики, где самым ядовитым зверем оказалась мелкая изумрудная лягушка: ее кожа выделяет яд такой силы, что достаточно дотронуться – и летальный исход гарантирован через пятнадцать минут.

Противоядия нет.

Вспоминается безумное путешествие по Тунису на дрянном джипе, особенно ночь, когда мы остались без бензина на заброшенном шоссе на полпути к Сахаре…

Двадцать первого августа мне позвонили из госпиталя и сообщили, что моя жена попала в аварию. В ее страховке я по-прежнему значился как ближайший родственник. Двое суток она пролежала в коме, а после тихо умерла.

Начались мрачные хлопоты, я вернулся в свой бывший и очень пустой дом. На похороны потянулась родня, знакомые. Я бесшумно бродил по пыльным комнатам, трогал ее вещи, осиротевшие и хмурые; казалось, что даже мебель поглядывает на меня с презрением.

Меня добило, что никто не знал, что я от нее ушел.

Она никому, никому не сказала, что я ее бросил.

Они звали меня дуэтом – Ланкастер баритоном, Моника сопрано. Голоса Риты я не расслышал.

Барахтаясь в сугробе, я отозвался. Крикнул, что иду.

Человек на удивление беспомощен в глубоком снегу: я кое-как дотянулся до осины, выпрямился, пристегнул чертов снегоступ. Снег, набившийся в сапог, начал таять.

– Куда же вы… – игриво протянула Моника, – запропастились, а?

Ланкастер мельком, как учитель на двоечника, взглянул на меня. Рита, присев на корточки, пыталась сфотографировать телефоном что-то на снегу.

Какие-то следы.

– А что, тут сигнала нет? – Рита, выпрямилась, вытянула руку с телефоном вверх.

– Тут вообще ничего нет, – засмеялся Ланкастер. – Вон там – канадская граница, за той сопкой, где две сосны, видите? Оттуда на север – миль двести глухой лес. Почти до самого Квебека, – он бодро потер ладони. – Ладно, пошли дальше!

Теперь Моника время от времени оглядывалась, должно быть, проверяла: не потерялся ли я опять.

Шагали бодро, я смирился с промокшим носком. Даже начал попадать в общий ритм.

– Ага! – Ланкастер остановился, поднял руку. – Так… Что у нас тут… Ну-ка, ну-ка, поглядим.

Он присел на корточки, поманил нас жестом. Мы обступили его. На снегу валялся какой-то мусор, непонятная шелуха.

– Какие мысли, какие идеи, следопыты? – Он задорно оглядел нас. – Кто тут наследил?

– Белка? – неуверенно предположила Рита. – Или птица?

– Не просто птица! – воскликнул Ланкастер. – Это черноклювый королевский дятел, третий по величине в отряде дятлообразных. После тукана и большого мюллерова дятла. Размах крыльев – три фута!

Он развел руки.

– Дятел? – Моника сделала круглые глаза. – Во дела!

У толстого клена на снегу желтела светлая стружка – тугие завитки, как от крупной дрели. Я задрал голову, весь ствол был в дырах, напоминавших овальные дупла. Я зачем-то постучал по клену, звук получился полый.

– Да, дерево мертвое, – Ланкастер тоже стукнул в ствол кулаком. – Когда дерево начинает болеть, появляются муравьи, жуки-точильщики. Они поселяются под корой, выедают ствол изнутри. Вон, дупла идут почти до верхушки: значит, колонии муравьев оккупировали весь ствол.

– Именно муравьи? – спросил я. – Может, жуки?

Ланкастер легко нагнулся, поднял с земли стружки, разложил на ладони. Достал из кармана складную лупу.

– Муравьи, – сказал он. – Поглядите сами.

Среди древесного мусора чернели трупы муравьев, расчлененные, но вполне узнаваемые. Их головы были удивительно похожи на противогазные маски.

– Хитиновый покров не разрушается желудочным соком, то, что вы видите – это внешний, так сказать, скелет насекомого.

Ланкастер приблизил ладонь к Монике.

– Фу! Это ж… – она пыталась найти слово.

– Это помет. Фекалии. Черноклювый дятел находит пораженное дерево, начинает долбить. Потом в дупло просовывает язык – а язык у этой птицы длинней моей ладони, восемь-девять дюймов!

Рита достала телефон, сфотографировала фекалии.

Мне становилось невыносимо скучно. Небо затянуло бледной дымкой, серебристой, как рыбье брюхо.

Пошли дальше.

Через минут пять наткнулись на следы койота. Ланкастер, показывая на пальцах, объяснял, как устроена лапа койота и чем ее строение отличается от лапы зайца. Сложив пальцы в щепоть, он начал тыкать ими в снег. Получались очень убедительные отпечатки звериных лап.

– Это – русак. Два длинных, один короткий. А вот – волк. Тут равные интервалы. След лисы выглядит так. Очень похож на рысь. Но есть одно отличие. Ну, кто знает?

– У лисы хвост! – крикнула Моника.

– Когти, – сказала Рита. – У кошек когти убираются.

Трудно объяснить, зачем я потащился на эту экскурсию.

За кем – это ясно. Вчера в лыжной раздевалке, когда я столкнулся с Ритой, мне почудилось, что оцепенение, в котором я пребывал три с лишним года, внезапно дало трещину.

Скорее всего, мне это показалось.

Рита сняла лыжи снаружи, в дверях зацепилась рукавом. Ее лыжная палка угодила острием мне в бровь. Крови не было, но Рита страшно перепугалась, мне же происходящее показалось забавным.

– Чуть ниже, и вам пришлось бы выходить за меня замуж, – строго сказал я. – Но поскольку глаз цел, ограничимся ужином. Идет?

Она опоздала – я допивал второй бурбон.

За ужином мы разговорились, верней, разговорился я. Зачем-то рассказал ей, что Набоков был настоящий барин – не закрывал своего зонтика, просто передавал его жене. А когда он писал письма, Вера лизала и приклеивала марки к конвертам. Рассказал, что Гоголь умолял как следует проверить перед похоронами, умер ли он на самом деле – больше всего он боялся быть похороненным заживо. Похоже, именно это с ним и случилось…