Туман войны - Алексей Колентьев

— О какого рода помощи пойдёт речь?

— Рад, что вы оказались не только учёным, но ещё и деловым человеком, мистер Эндерс.

Дюпуи мягким движением взял с подноса ещё один стакан, потом ловко бросив в него два кубика льда из стоявшего тут же ведёрка и залив их доброй порцией дорогого, как смог уловить по запаху Шон, виски, сделал добрый глоток. Потом вернув бокал обратно, продолжил:

— Мы предоставляем вам и вашим людям полный карт-бланш. Мой концерн, предоставит открытую кредитную линию и наши полигоны в ЮАР. Там же вы сможете собрать команду специалистов любого профиля, какой потребуется, оборудование во вашему списку.

— Где здесь подвох, мистер Дюпуи?

Банкир откинулся на спинку кресла и совершенно искренне и заразительно рассмеялся, заставив Шона чувствовать себя неловко, словно он подозревает святого апостола в карманной краже.

— Вы всё больше и больше нравитесь мне, майор! Подвох только в сроках и качестве исполнения. Через двадцать месяцев, начиная со дня подписания контракта, вы должны будете представить мне предложения для серийного производства.

— Я могу работать. Если со мной будут мои подчинённые капитаны Грэхем, Мэтьюс и главный старшина О'Мэлли.

— Считайте, что они уже здесь, майор…

— И… — Шон сглотнув тягучую слюну, зло сощурился — Я никогда больше не желаю видеть в своих лабораториях полковника Тэлли и эту сладкую парочку: Барнета с Ридом.

— Хорошо-хорошо, это как раз не трудно устроить. Может быть, что то лично для вас, Шон? — Словно бы спохватившись, банкир поправился — Вы ведь не против, если я буду вас так называть, майор?

— Нет, мистер Дюпуи, я совершенно не возражаю…

— Зовите меня просто Малькольм, нам так много предстоит сделать. Так что на счёт просьбы?

— Мне нужен аспирин, после удара по голове, я не могу сосредоточиться из-за мигрени.

Банкир понимающе и опять же с совершенно искренним сочувствием на лице, вынул из верхнего ящика стола белый пузырёк и легонько подтолкнул его к Эндерсу. С трудом сдерживаясь, чтобы не сорвать крышку с прозрачной пластиковой бутылочки прямо сейчас же, Шон с деланным равнодушием опустил лекарство в боковой карман куртки.

— Благодарю вас. Где я могу привести себя в порядок?

— Вторая дверь на против, по левую руку от вас. Это двухместная каюта, но вы будете там один, Адмирал Паттерсон любезно разрешил разместить вас со всеми удобствами, отдыхайте, набирайтесь сил.

Шон кивнул банкиру и вышел за дверь, чуть не запнувшись о высокий порог коммингса. Потом выйдя в тесный коридор, освещённый лишь тусклым жёлтым светом ламп, направился в отведённую каюту. Там всё носило следы поспешных сборов и Эндерс мысленно извинился перед офицером, чьё место он только что занял. Потом, с трудом унимая дрожь в пальцах, он с хрустом отвернул крышку пузырька и высыпал на ладонь сразу четыре белых кружка. Но подумав, бросил два обратно и плотно закрыв бутылочку с наслаждением стал пережёвывать горькое лекарство. Боль и муть исчезли из головы, мысли потекли бодрее. Облегчение от горечи ощущаемой сейчас, было сравнимо с каплями прохладного весеннего дождя, который бывает только дома. Шон с наслаждением хрустел пилюлями, лицо его в маленьком зеркале на противоположной стене узкой каюты выражало высшую степень блаженства. Опустившись на койку, Шон впервые за сегодняшний день с облегчением закрыл глаза, ему снова везло, удача вновь повернулась лицом. Правда, этот странный «денежный мешок» Дюпуи его слегка напугал, но майор решил, что дело только в переутомлении и неестественный блеск в глазах банкира ему просто померещился. Неожиданно, откуда-то со стороны берега донеслось эхо прозвучавших подряд пяти гулких взрывов, потом звук повторился ещё и ещё. Мимолётная мысль о том, что он всё-таки ошибся и сейчас сельву утюжат не только истребители, но и тяжёлые «бородавочники»[115] как-то некстати мелькнула, царапнув сознание. Теперь, его лучшие бойцы обречены пасть, возможно не сделав больше ни единого выстрела. Стиснув зубы, Эндерс вновь вспомнил мамину колыбельную, своим «суперам» перемалываемым сейчас в труху пятисоткилограммовыми авиабомбами он уже ни чем помочь не может, остаётся надеяться, что эта жертва будет принесена не напрасно.

Земля. 28 февраля 1990 г. Южная Америка. Северо-восточная граница республики Колумбия. Лагерь «El frente p?blico-liberador de Colombia» 23.56 по местному времени. Симон Агирре, боец второго взвода партизанского отряда «Знамя Свободы»

— Эй, растяпа — Визгливый голос старого хромоногого зануды Сальватореса неприятно резанул слух — Эти ящики нужно рядами расставить и сделать это нужно уже сейчас, спать хочу!

— Сейчас уже заканчиваю, сеньор Хосе. Совсем немного осталось…

Стиснув зубы и резко вздохнув, я рывком ставлю тяжёлый патронный ящик в верхнюю часть штабеля и быстро берусь за следующий. Доля простого солдата не легка: делай что прикажут, ешь что останется от старших и практически никогда не смей засыпать. Из-за этого нудного наряда, мне не удалось проводить «советских», хотя попрощаться с добрым, но таким немногословным Мигелем очень хотелось. Этот русский временами очень напоминал мне старшего брата Хименеса. Нет, внешне они совсем разные: брат невысокий, смуглый и черноволосый, с мелкими чертами лица и весёлыми чёрными глазами в обрамлении пушистых, словно у девчонки ресниц. Мигель же напротив: рослый, скуластый, со впалыми щеками и холодными, глубоко посаженными тёмно-серыми глазами. Голову он почти всегда брил на голо, а белёсые брови и ресницы были такими редкими, что их можно было разглядеть только вблизи. Но как и брат, русский делал всё так, что с ним рядом было совсем спокойно, словно для него не существует понятия «не могу». Словно надоедливых мух он отгонял любые неприятности, а его враги не жили долго. Если же, как тогда на болоте, Мигель чувствовал близкую смерть, все его мысли были о других, о себе русский вообще не думал, будто бы в запасе у него есть вторая жизнь. И всё равно каждый раз я чувствую, что не понимаю его. Старый шаман много рассказывал о далёкой стране, откуда к нам пришёл Мигель со своими товарищами: бескрайние просторы, непроходимые леса, всё, как у нас, только вот там большую часть года так холодно, что птицы падают замерзая на землю и умирают. Деревья трескаются от мороза и только огромные медведи, да свирепые койоты могут выжить. Как в таком краю живут люди, да ещё делают такое отличное оружие, как этот надёжный автомат — «калашников», до сих пор не могу понять.

Пока мысли словно рой диких пчёл весной вились в голове, руки уже сделали ту работу о которой так беспокоился Сальваторес. Подхватив автомат, как учил меня Мигель, я пригнувшись вышел из приземистой хижины, заменявшей в отряде арсенал. Ночь чёрным одеялом окутала лагерь, лишь кое-где мерцали тщательно укрываемые огоньки керосиновых ламп и небольших костров в очагах. Не дойдя десяти метров до хижины, где уже дрыхли вповалку остальные бойцы, я остановился. Спать совершенно не хотелось, хотя позади был день полный всяких хозяйственных поручений, которыми меня нагрузил новый командир. Сначала таскал воду для кухни, потом помогал этому хромому дьяволу Сальваторесу, от чего до сих пор ощущалось онемение в плечах и побаливали колени и спина. Из ощутимо несло немытыми телами, табаком и оружейной смазкой, что явилось ещё одним аргументом в пользу вечерней прогулки. Патрулей бояться не приходилось, Пелюда, наш бравый вождь на эти несколько дней, следил только за выставлением охранения и двух обычных постов на тропах, ведущих в лагерь с севера и юго-запада. Поэтому многие жгли небольшие костерки, кто-то подшивался при свете ламп, но помня о наказании за нарушение приказа команданте Рауля, никто не прикасался к спиртному. Быть брошенным на съедение муравьям, означало медленную и мучительную смерть, которой вряд ли себе пожелаешь в здравом уме. Неожиданно, тонкий, почти неслышный звук, привлёк моё внимание: кто-то напевал старинную рыбацкую песню с помощью которой деревенские рыбаки с запада, заманивали улов к себе в сети. Монотонный, тягучий напев звучал тихо, почти неслышно если идти по своим делам, но становился явственно различим стоило только встать неподвижно и прислушаться. Немного постояв и определив место где сидел поющий, я понял, что это старый шаман. Пройдя ещё метров тридцать я очутился на окраине лагеря, где колдун устроил свой собственный, сложенный из бамбука и пальмовых листьев шалаш. Никто толком не знает, как и когда он прибился к отряду, теперь казалось, что шаман был всегда. Пользовал раненых, когда медичка, сеньорита Анна, не могла ничего сделать, показывал старые тропы, если карта молчала и говорила будто бы дальше не пройти. Индейцы, коих в отряде насчитывается почти треть, беспрекословно слушались этого сморщенного как лежалый корень батата, человека увешанного бусами да плетёными из кожи и трав амулетами. У старика было христианское имя, но все чаще пользовались тем, которым его называли индейцы — Кавала, произнося его быстро с ударением на втором слоге. Как-то раз, сильно подвыпив, один их индейцев проговорился мне, что это значит — Далёкий Голос, на языке гринго. Индейцы называли так не только американцев или других белокожих и чёрных как ночь пришлых, для них «гринго», были все, даже люди из соседних племён. Потом, этот разговорчивый парень куда-то исчез, из чего я понял, что о том нашем разговоре лучше помалкивать.