Товарищи - Анатолий Калинин

Та же, что и четверть века назад, сразу охватывает в этом доме поэзия нераздельности жизни и творчества Шолохова с жизнью окружающих его людей и всей страны. Та же поэзия высочайшей ответственности художника слова перед своим народом и перед всем человечеством.

Тогда, почти четверть века назад, Шолохов писал «Тихий Дон». Теперь он пишет книгу о другой, недавней войне, эхо которой еще не умерло в сердцах у многих миллионов людей и будит по ночам инвалидов, безутешных матерей и вдов.

Опять вспоминается Вешенская зимы 1939 года. Метель, в степи темным-темно. Из Миллерово до Вешек нужно ехать полтораста километров по белому бездорожью. Машины ходили редко: Вешки были тогда настоящей глубинкой. Но «Комсомольской правде», снарядившей к Шолохову своего корреспондента, нет до всего этого решительно никакого дела. Известно, что Шолохов заканчивает четвертую книгу «Тихого Дона», и очень важно знать хоть какие-нибудь подробности о том, какой все-таки будет конец, к какому «пристанет» берегу Григорий Мелехов. Читателей всей страны волновал тогда этот вопрос; трудно назвать другую книгу в нашей литературе, за окончанием которой каждый следил бы с таким, можно сказать, личным интересом. В Вешенскую шли сотни писем, требующих, чтобы Григорий Мелехов непременно оказался с красными. Но были и такие письма, в которых говорилось, что ему не может быть пощады. Или — или, третьего не дано.

И сегодня, когда литературные критики уже успели написать на эту тему целые тома, волнение читательского моря вокруг судьбы Григория Мелехова нет-нет и вспыхнет с новой силой, а тут и жизнь все время подбрасывает новый «материал» о месте личности в истории, в борьбе своего народа. А тогда все еще было так свежо, так остро, и отблеск времени, в которое жили Григорий, Аксинья, Наталья, еще не померк, еще падал на лица людей, на тех событий. Еще и критики не успели привыкнуть к мысли, что к героям Шолохова тоже нужно подходить как в литературным героям, к художественным образам. Нет, не только искали прототипов Мелехова, не только изучали во всех подробностях биографию казака, который и внешностью и деталями своей военной анкеты был «ажник вылитый Гришка», но и всерьез ходили по следам самого что ни на есть «доподлинного» Григория Мелехова, которого, по словам одних, зарубили красные на Каменском мосту через Северский Донец, а по словам других, видели где-то на Кубани. В Москве разговоров об этом было не меньше, чем на Дону.

И легко понять редакцию молодежной газеты, которая привыкла получать информацию из самых первых рук. А для этого можно снять одного из своих военных корреспондентов и с фронта начавшейся тогда советско-финской войны. Кстати, интересно бы знать, что думает об этой войне Шолохов. В Финляндии он бывал.

А Шолохов, еще совсем молодой Шолохов (ему тогда было тридцать четыре года), хотя уже и автор трех книг «Тихого Дона», первой книги «Поднятой целины», увидев на корреспонденте газеты красноармейскую шинель, и рта не дает ему раскрыть для нетерпеливого вопроса: «Что будет с Григорием?», а сам начинает «брать интервью» вопросом: «Ну как там, на фронте?» И, охлаждая молодой, воинственный пыл корреспондента, начавшего рассказывать ему «военные эпизоды», он начинает вставлять в его восторженную реляцию свои скупые реплики. Да, в Финляндии он бывал, страна эта не такая, которую можно закидать шапками. Не будет эта война, как, может быть, думают некоторые, увеселительной прогулкой. При этом глаза Шолохова внимательно-сочувственно ощупывают красноармейскую шинель на своем собеседнике, как бы к чему-то примериваясь и встревоженно предчувствуя, что вскоре в такие шинели оденется весь народ. И поэтому совсем неохотно переходит потом он к разговору о Григории Мелехове.

Теперь, издалека, можно, пожалуй, правильнее понять, почему он тогда с такой неохотой говорил об этом. Тут дело не только в том, что Шолохов и вообще не любил распахивать свою душу, рассказывать о своих замыслах, давать интервью. Эта черта присуща ему и сегодня. Но тогда он только-только подходил к концу своего повествования о поисках, блужданиях и заблуждениях людей на дорогах первой мировой войны, революции и гражданской войны. И вот, оказывается, опять надвигалась на ого страну, на его народ война. Он и на Западе до этого бывал и своим зорким взором проницал, какая это неизмеримо более жестокая, нежели предыдущая, должна быть война. Он, разумеется, не мог предугадать тогда, что вал ее докатится до самого Дона, вплоть до станицы Вешенской, и что гитлеровские летчики будут бомбить его дом, убьют его мать, но он то и дело возвращался в разговоре к Германии, к Гитлеру, он прерывал восторженные молодые реляции и складочка по складочке ощупывал глазами солдатскую шинель.

Заканчивая к тому времени «Тихий Дон», вынашивая его заключительные, всем знакомые теперь, обжигающие строки о том, как Григорий, утопив винтовку, перешел по ростепельному, мартовскому льду Дон и поднял на руки сына, Шолохов не мог не задаваться вопросом: а и в самом ли деле уже навсегда остались позади все самые тяжелые испытания для его народа и не приближается ли вплотную тот самый час, когда уже Мишатке, сыну Григория Мелехова, придется надевать шинель? Не потому ли с таким скорбным сочувствием и ощупывал ее тогда взором автор «Тихого Дона»?

Полотно романа, озарившего с такой силой бурную жизнь нашего народа в годы первой мировой войны, революции и гражданской войны, дописывалось Шолоховым в то время, когда новая грозная война уже стояла у границ нашей Родины.

И вот теперь, почти четверть века спустя, все в той же, хотя и неузнаваемо изменившей свой облик донской станице Вешенской, та же рука пишет первую книгу романа о новой войне, которую вынесло на своих плечах уже поколение Мишаток. Никакого сравнения у этой новой мировой войны не может быть с той, первой мировой войной, на дорогах которой проходил суровую науку жизни Григорий Мелехов. И по своим масштабам и по своей природе это была уже совсем другая война. Развязанная германским фашизмом, она превратилась во всемирную антифашистскую войну, в которой главное бремя испытаний, страданий и главную долю победы история предназначила советскому народу. Так что же это за народ? И какой путь был пройден за это время Мишаткой, в чьи глаза с такой жадностью заглядывал после своего возвращения из трагических странствий в родной хутор Татарский его отец Григорий Мелехов? Что дало Мишаткам, одетым в солдатские шинели, силу выйти победителями из этой поистине не имевшей себе равных битвы?

Уже «Судьбой человека» Шолохов, верный суровому реализму жизни, сказал, что, отвечая на страницах литературы на этот вопрос, нельзя отделываться ни полуправдой, ни умолчанием о горечи поражений и тяжести страданий, ни таким смакованием мрачных подробностей войны, взятых в изолированном виде от всеобщей картины народного подвига, когда эти подробности начинают затемнять величие самого подвига. Вот почему шолоховский рассказ о судьбе советского русского человека Андрея Соколова стал одним из лучших произведений о Великой Отечественной войне. Сквозь судьбу одного человека просвечивает судьба всего нашего народа в тяжелые годы.

В западной литературе есть произведение, с которым «Судьба человека» вступает в философский спор о пределах человеческих возможностей в борьбе с мрачными силами зла, — это повесть «Старик и море». Эрнеста Хемингуэя, о чьем мастерстве всегда с высоким уважением отзывается Шолохов. И вообще за жизнью и творчеством этого писателя, исполненными поисков и тревог, Шолохов всегда наблюдал с неослабевающим интересом. Автор «Тихого Дона» и «Поднятой целины» и не мог иначе относиться к писателю, который не только являлся автором таких книг, как «Прощай, оружие!», «Старик и море», но и сражался в рядах республиканцев в годы антифашистской войны в Испании и открыто приветствовал победу на Кубе народной революции, возглавляемой Фиделем Кастро. Шолохов считает, что личное, гражданское мужество писателя неотделимо от мужества его таланта.

Но этого еще мало. Мужество художника слова только тогда в полной мере сообщается его героям, когда лучом мужественного мировоззрения он освещает лежащие перед ними дороги. И Шолохов не скрывает, что своим рассказом «Судьба человека» он вступает в полемику с повестью «Старик и море», утверждая, что мужество человека, одухотворенного высокой целью и борющегося с силами зла не в одиночку, а вместе со всем своим народом, не может иметь пределов. Если Старик в единоборстве с трудностями надламывается, то Андрей Соколов, пройдя через неизмеримо более тяжкие испытания войны и потеряв все самое дорогое, что только было у него в жизни, все же находит в себе силу жить ради того, чтобы у его плеча вырос его Ванюшка — его приемный сын — и стал достойным сыном своей Родины.