Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы - Ярослав Галан

Кости были брошены. Шептицкий прощается с мундиром и едет в Рим, где его нетерпеливо ждет «студиум рутенум»— специально созданный для униатских украинцев теологический институт. В аристократических салонах происходит нечто вроде короткого замыкания; друзья и подруги молодого графа не знают, что и думать. Когда к тому же распространился слух о перемене этим польским зубром национальности, произошел светский скандал, который в известных кругах будет продолжать­ся вплоть до последних дней Шептицкого.

В 1891 году граф в скромной рясе священнослужителя- монаха возвращается на землю своих прадедов. Свет пока что молчит, но вскоре он заговорит о нем.

Шептицкий приезжает в Галицию, облеченный миссией особого значения. За короткое время он завершает начатую еще кардиналом Сембратовичем коренную реформу униатского монашеского ордена василиян, превращая это прогнившее охвостье прошлого в лагерь воинствующего католицизма, постро­енный по всем правилам иезуитской техники и стратегии...

Восемь лет спустя голову «отца Андрия» украшает уже епископская митра, а еще через год епископ Андрий под звон святоюрских колоколов устраивается на митрополичьем пре­столе. С формальной стороны вопрос, таким образом, был покончен; от нового митрополита теперь ждали дел, которые должны были превратить его в абсолютного властелина душ и дум подчиненной ему паствы.

Уже первое впечатление было ошеломляющим. Великолепие графской короны, засверкавшей на горе св. Юрия, озарило плебейские головы тогдашних представителей украинской Ван­деи, возбуждая в них надежду, бодрость и, самое главное, веру в собственное значение и назначение. Гордая осанка и одно­временно покоряющая учтивость светского человека, умилитель­ная простота в обращении, истинно монашеское спокойствие, выдержанное в рамках достоинства владыки, и при всем этом неплохой украинский акцент,— эти вещи не могли не привлекать галицийско-украинских националистов, страдавших чувством неполноценности.

Весть о возвращении магната к национальности предков разжигает воображение простачков, нимб самопожертвования сияет над головой митрополита. Этот нимб засверкает еще ярче, когда орган польских шовинистов «Слово польске» взорвется злословьем, возводя графа чуть ли не в ренегаты...

Много очарования придает церковному сану тот факт, что Шептицкий является одним из богатейших помещиков Галиции. Среди тех, кто поклонялся ему, не было никого, кто недооценивал бы этого факта; умело пользовался им и сам митрополит. Делега­ции, посещающие митрополита, рисуют перед ним сочные картины галицийской нищеты, индивидуальные челобитники жалуются на свою собственную судьбу. Для каждого из них у Шептицкого найдется доброе слово, подкрепленное соответ­ствующей цитатой из Евангелия, и пастырское благословение. Шкатулку граф открывает часто, но расчетливо. Охотно оказы­вает материальную помощь талантам, еще охотнее — учрежде­ниям. Вскоре он становится главным акционером ипотечного банка и негласным совладельцем многих предприятий, в первую очередь-тех, которые превращают деньги в политику; в отдельных случаях он дает фонды на покупку церковных колоколов, а финансируемые им газеты и журналы усердно воспевают хвалу своему благодетелю. Точно удельного князя из рода эстов окружает его придворная плеяда литераторов и художников, благоговейным шепотом произносящих имя своего мецената.

Как и приличествует властителю божьей милости, граф Шептицкий избегает прямого вмешательства во внутренне- политическую борьбу, выполняя роль арбитра. Правда, в решаю­щие минуты граф теряет самообладание, и тогда устами митро­полита говорит плантатор, не на шутку встревоженный растущей волной народного гнева. Убийство студентом Сечинским цесар­ского наместника во Львове (1908) в такой мере потрясло совесть

Шептицкого, что он, ничуть не колеблясь, приравнял смерть графа Потоцкого к мученической смерти Христа. В то же самое время он не нашел в своем словаре ни слова осуждения, когда жандармы Потоцкого зверски убили ни в чем не повинного селя­нина Каганца и его товарищей по борьбе за право на труд и хлеб. Двадцать восемь лет спустя после львовского кровавого четверга Шептицкий также не найдет слов для осуждения фашистов, убийц рабочих, их жен и детей; больше того: в широко распро­страненном воззвании он обрушивает всю злость на жертвы мас­сового расстрела...

Но вся тяжесть политической работы митрополита в основном ложится на спины прелатов и реформированных василиян. Особенно распоясываются последние. Их всюду полно, они проповедуют чуть ли не на каждом углу. С церковных амвонов, с алтарей, со школьных кафедр, с наспех сколоченных трибун они бросают в души паствы слова-семена, отравленные идеей исступленной ненависти к православным, к русским. Монастыр­ская типография в Крехове выпускает десятки тысяч пестрых брошюр, журнальчиков, газет, календарей, причем коммерческая калькуляция не играет тут большой роли,— для богоугодного дела шкатулка митрополита открывается ежеминутно...

Апостолы зоологического национализма торопятся. Балкан­ские конвульсии предвещают катаклизм, мобилизация умов про­исходит усиленными темпами. Офицеры генеральных штабов Германии и Австрии дни и ночи просиживают над картами за­падных провинций Российской империи. Душа митрополита полна надежд, его глаза блуждают по зеленому пятну «Евразии». Мыс­ли графа перепрыгивают через узенький Збруч, ползут по Ураль­скому хребту, расправляют крылья над безграничными просто­рами Сибири, отдыхают на берегу Охотского моря. На минуту его внимание приковывает Киев, но только на минуту. Киев глубоко чужд ему, так же, как и Москва, как и Тобольск. Он думает о нем, как об этапе, неминуемом этапе на пути к его, Шептицкого, вели­чию. Жителей этих просторов он знает главным образом по рас­сказам и литературе. Он придерживается мнения, что при умелой тактике эти многомиллионные массы верующих станут в его руках чудесным орудием, прежде всего орудием расчленения России, без чего Шептицкий не представляет себе победы унии на Восто­ке и осуществления своих сокровенных грез о восточном папстве.

Этот человек не любит оставаться в пределах мечтаний. Пока слово станет делом, митрополит сделает много такого, что хоть и не к лицу главе церкви, но зато приближает желанный день объявления «восточного патриархата». Переодетый коммивояжером, с выданным австрийскими властями поддельным паспортом в кармане, митрополит не раз выезжает в Россию и там тайком за­кладывает фундаменты своего будущего царства. В Москве он назначаетсвоим уполномоченным иезуита Верцинского, которого четыре года спустя царская контрразведка разоблачит как не­мецкого шпиона. В Петербурге Шептицкий является желанным гостем католичествующих князей Оболенских и с их помощью строит в пригороде первую униатскую молельню. Опеку над ней и над немногочисленной, но зато прекрасно обеспеченной паствой поручает известному Лейбнеру. Во время одной из таких экскур­сий митрополит попадается. В Витебске его узнают и задержи­вают. Царский двор не мог не знать о тесных, почти дружеских связях графа с австрийским наследником престола Францем-Фер­динандом и герцогом Максом Саксонским — связях, обусловлен­ных главным образом одними и теми же намерениями и общими целями. Это обстоятельство выручило Шептицкого: дело не пре­дают огласке, агенты охранки любезно провожают графа к границе.

Пришел, наконец, долгожданный день, освященный кровью Фердинанда Габсбурга. Дворец митрополита напоминает теперь военную штаб-квартиру. Из Вены и Ватикана поступают при­казы, с подведомственной территории — рапорты. Эти рапорты не всегда бывают приятными, некоторые из них ставят митрополита в очень неудобное положение. Имперско-королевские власти устраивают массовые облавы на русофилов. Из-за не­хватки свободных мест в тюрьмах в распоряжение тюремщиков предоставляются школы. Осатанелая толпа бьет камнями конво­ируемых, в Перемышле пьяные солдафоны зверски убивают на улице около пятидесяти арестованных, жертвами резни стано­вятся даже девушки-подростки. Военные трибуналы работают без отдыха; как правило, приговоры гласят: «Расстрел», «Висе­лица».

Граф принимает делегации, делегации, делегации, без исклю­чения ультралояльные, преданные до ногтей Габсбургам и их государству. Перед ним предстают одетые в новые мундирчики первые «сечевые стрельцы», включенные по милости дряхлого монарха в отдельную часть. Князь униатской церкви свершает над ними знамение креста, прощается с ними словами любви и поощрения. Желает им скорой победы во имя бога, Габсбургов и неньки-Украины...