Меншиков - Николай Павленко

Признание вины не помогло. Суд приговорил Шафирова к казни отсечением головы. Очевидец событий, камер-юнкер Берхгольц, отправившись рано утром 15 февраля в Кремль, дабы посмотреть на экзекуцию, записал в «Дневнике»: «Вокруг эшафота стояло бесчисленное множество народа, самое же место казни окружали солдаты. Когда виновного, на простых санях и под караулом, привезли из Преображенского приказа, ему прочли его приговор и преступления… После того с него сняли парик и старую шубу и взвели его на возвышенный эшафот, где он по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом встал на колена и положил голову на плаху; но прислужники палача вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своем толстом брюхе. Затем палач поднял вверх большой топор, но ударил им возле, по плахе – и тут Макаров от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь…»

Потрясенного Шафирова присутствовавшие на экзекуции сенаторы поздравляли с помилованием, но тот «сказал будто бы, что лучше бы уже открыть большую жилу, чтоб разом избавить его от мучения».[379]

Лишенного имущества Шафирова отправили в ссылку в Новгород, где он жил с семьей в нищете почти два года – до смерти Петра. Екатерина объявила амнистию барону, он был вновь допущен ко двору. Любопытная деталь: Шафиров, целиком обязанный Меншикову тем, что его голова лежала на плахе, вновь сошелся с князем. 3 мая 1725 года Кампредон писал в Париж: «…осмелюсь доложить, что барон Шафиров, очень сблизившийся с князем Меншиковым, которому следует теперь своими советами, начинает пользоваться некоторым доверием царицы».[380]

Сближение было, однако, непродолжительным, барона Шафирова оттер от светлейшего другой барон – ловкий Остерман, сумевший внушить князю мысль о своей незаменимости. Доверчивый Александр Данилович принимал за чистую монету и подобострастные улыбки Андрея Ивановича, и его мнимую верность и, как увидим позже, горько просчитался.

В разное время Шереметев, Толстой и Макаров были близки к светлейшему. Но близость не была прочной и поэтому во всех случаях закончилась либо охлаждением, либо враждебностью. Эту метаморфозу можно было бы отнести за счет характера Меншикова, отличавшегося, как известно, крайним честолюбием, нетерпимостью, умением походя задеть, третировать и вызывать против себя раздражение. Но в том-то и дело, что неустойчивость отношений в мире вельмож того времени нельзя объяснить вздорным характером Меншикова.

Приятель, соперничавший в борьбе за власть, становился злейшим врагом; оказавшемуся в беде другу не принято было подавать руку помощи; привязанности менялись с такой же легкостью, с какой изменялась порождаемая интригами обстановка при дворе; устойчивой оказывалась лишь грань, отделявшая вельмож от остальной массы дворянства и особенно от низов феодального общества – в обстановке обострения социальных противоречий и общей для вельмож опасности внутренние раздоры отодвигались на второй план.

Создается впечатление, что люди эти были лишены обычных человеческих чувств, что всеми их поступками руководили карьерные соображения, бравшие верх над привязанностями, верностью дружбе, готовностью поступиться чем-либо ради ближнего.

В СЕМЬЕ

Семья – особый мирок, где светлейший находил и покой, и утешение, и заботливый уход, и, наконец, отдохновение от трудов. Смело можно сказать, что Данилычу крупно повезло – в лице девицы Дарьи Михайловны Арсеньевой он обрел преданную супругу, отдававшую ему со щедростью все тепло своей души. Ласковая и заботливая, она смягчала крутой нрав супруга. И сам он, чувствуя безопасность, расслаблялся, мог быть самим собой. Лишь недавно обнаружен портрет Дарьи Михайловны. Единственное изображение не позволяет судить о сходстве натуры с портретом – неизвестно, что шло от оригинала и что привнесено художником в угоду заказчице. Так или иначе, но перед нами женщина с мягкими чертами лица, чувственными губами и открытым взглядом, в котором светится доброта.

Непременным членом семьи, помимо двух взрослых дочерей и сына, была свояченица – горбунья Варвара Михайловна, сумевшая себя поставить так, что стала в доме не только необходимой, но и незаменимой. Далее следуют многочисленные родственники: сестры Александра Даниловича, братья и племянники Дарьи Михайловны.

Самым близким человеком к Александру Даниловичу была, разумеется, жена. В письмах к главе семьи она неизменно писала: «Радость моя, государь, князь Александр Данилович». Слова обращения князя к жене хотя и менялись, но неизменно оставались нежными и ласковыми: «Княгиня Дарья Михайловна, мой друг, о Господе, здравствуй»; «Моя от сердца любезнейшая и друг мой, княгиня Дарья Михайловна, о Господе, многолетно здравствуй».

Прошло два десятилетия супружеской жизни. Можно было ожидать охлаждения или разочарования друг другом. Данилыч, однако, в обращение к жене продолжает вкладывать всю полноту чувств, где нежность соперничала с уважением. В 1726 году он писал: «Друг мой, вселюбезнейшая светлейшая княгиня Дарья Михайловна, многолетно и благополучно купно с детьми и с Варварой Михайловной, о Господи, радуюсь, здравствуй».

Можно возразить, что подобные обращения могли давно утратить свой прямой смысл и превратиться в привычку, стереотип, за которым скрывалось полное равнодушие. Сомнения, однако, рассеятся, стоит лишь обратиться к содержанию писем. В конце концов мера сердечности, взаимного уважения и любви определялась не только, а быть может, и не столько словами обращения друг к другу. Сделаем оговорку – в княжеских посланиях читатель не обнаружит ни проявлений страсти, ни интимности, ни планов на будущее, ни многих других черт, присущих эпистолярному жанру. И это объяснимо, если мы вспомним, что среди сотен писем, отправленных к Дарье Михайловне, нет ни одного, написанного им самим.

Дарья Михайловна не принадлежала к числу жен, одолеваемых безграничным честолюбием и готовых вторгаться в служебные дела своих супругов, действовать за их спиной и их именем и с женской ловкостью умевших плести интриги и помогавших главе семьи держаться на плаву и преодолевать все превратности коварной судьбы. Такими качествами жены русских вельмож той поры, только что вырвавшиеся из душных теремов на волю, еще не обладали – они продолжали пребывать во власти патриархальных представлений о своей роли в семье. Жена Данилыча не являлась исключением. Для нее семейный очаг был всем смыслом существования, она создавала домашний уют, хлопотала об удобстве и безопасности супруга, была поглощена воспитанием детей. Именно такой представляется Дарья Михайловна по семейной переписке. В переписке нет и следов о «предстательстве» княгини перед мужем – царским фаворитом. Известные нам источники отметили единственный случай, когда просительница обратилась за ходатайством к Дарье Михайловне, но случай этот исключительный хотя бы потому, что этой просительницей была Анисья Толстая, приятельница Дарьи Михайловны тех лет, когда она была не княгиней Меншиковой, а девицей Арсеньевой. Анисья Толстая, находясь вместе с царицей в Амстердаме, просила Меншикова выделить работников для восстановления собственного ее дома, разрушенного взрывом порохового погреба. В тот же день, 7 июня 1717 года, она просила и Дарью Михайловну «о предстательстве, дабы его светлость сего моего прошения оставить не изволил».