Сочинения в трех томах. Том 1 - Майн Рид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В подземелье! В подземелье! — кричат за ним охотники.
Сильные руки хватают старика за плечи и за длинные космы. Перед его глазами машут окровавленными ножами и почти спускают его по лестницам вниз. Он не сопротивляется, сознавая, что за малейшее упорство заплатит жизнью.
Достигнув нижнего этажа, он делает знак остановиться; его опускают на землю, он входит в дверь, завешенную буйволовыми шкурами.
Сэгин хватается за длинное платье жреца из боязни, чтобы тот не скрылся, и идет вслед за ним вместе с несколькими из своих.
Они переходят из одного коридора в другой — целый лабиринт темных переходов — и наконец попадают в слабо освещенную комнату. Фантастические изображения и символы индейской религии поражают белых. Стены покрыты страшными рисунками и шкурами хищных зверей. Тут голова бурого медведя и белого бизона, каркажу, пантеры и пасть волка с оскаленными зубами, там и сям рога разных зверей, и между ними, уродливо сделанные из дерева и местной красной глины, идолы. На очаге, стоящем посредине, горит слабый синеватый огонь. Это и есть священный огонь, огонь, тлеющий и не угасающий многие века в честь и славу бога Кветцалькольта.
Но охотникам не до того теперь, чтобы разглядывать эти диковины. Они бегают по всем углам, ищут и шарят, опрокидывают идолов и священные сосуды. Громадные змеи ползают по земле и обвиваются вокруг их ног. Все эти гады потревожены внезапным нашествием и яростно бросаются на нарушителей своего покоя. Люди давят их ногами, бьют прикладами; крики людей, шипенье змей, удушливый смрад от очага — все вместе представляет страшный хаос.
— Где же капитан? — раздаются возгласы со всех сторон.
— Прислушайтесь, — говорит им Генрих, — там кричат, голос женщины! Вот Сэгин заговорил! Ребята, за мной!
Охотники поднимают шкуры, закрывающие вход в соседнее помещение, бросаются туда, и глазам их представляется следующая картина: Сэгин в объятиях своих держит прелестную девушку, богато украшенную золотыми побрякушками и перьями. Девушка вырывается из его объятий. Сэгин одной рукой удерживает ее, другой поднимает рукав на левой руке, ищет и находит родимое пятно.
— Да, это она, она! — кричит он дрогнувшим голосом. — Благодарю Тебя, Боже, я нашел ее. Адель! Адель! Ты не узнаешь меня? Я — твой отец!
Девушка продолжает кричать. Она отталкивает Сэгина и протягивает руки к старому индейцу, призывая его на помощь. Отец говорит ей что-то с горячей нежностью, она его не слушает, отворачивается от него; наконец ей удается вырваться из рук отца, и она волочится по земле к старику и обнимает его колени.
— Она не хочет знать меня! Дитя мое, моя дочь!
Сэгин говорит ей на навагойском наречии, чтобы заставить понять себя и выслушать: родного языка она совсем не понимает.
— Ты? — закричала она. — Ты мне отец? Нет, ты белый, ты враг моего племени! Не трогай меня! Прочь, бледнолицый…
— Дорогая Адель, не отталкивай своего отца, вспомни…
— Мой отец был великий вождь. Он умер. Теперь солнце — мне отец. Я — дочь Монтецумы, царица навагоев!
И, произнося свой титул, девушка выпрямилась во весь рост и гордо оглядела своих врагов с видом оскорбленного величия.
— О, Адель, — продолжал Сэгин, — посмотри на меня! Неужели ты совсем забыла и меня и мою любовь к тебе? Если ты меня не признаешь, быть может, ты признаешь черты твоей матери, твоего ангела-хранителя, она не перестает оплакивать свою потерю с той минуты, как индейцы похитили тебя!
Сэгин снял с груди миниатюрный портрет и показал его дочери; та с любопытством глядела на портрет, но ни одна черта ее лица не дрогнула и не обнаружила какого бы то ни было волнения. Удивленные глаза ее переходили с портрета на Сэгина, потом вдруг она сделала рукой величественный жест, как бы предлагая белым не осквернять долее храма своим присутствием. Очевидно, она забыла родную семью, родной язык и стала совершенной индианкой!
Генрих не мог удержаться от слез, глядя на несчастного своего друга. Сэгин стоял молча, погруженный в глубокую печаль. Голова его упала на грудь; бледный, безжизненный, он глядел и ничего не видел перед собой. Генрих понимал, как велико должно быть страдание этого человека: вот результат всех его трудов, сражений, подвигов в течение многих, долгих лет.
Какое-то время Сэгин молчал, как бы собирая свои разбитые мысли, затем резким голосом сказал:
— Уведите ее. Быть может, Господь сжалится над нами и когда-нибудь вернет ее нам.
Опять пришлось проходить через ужасную залу, чтобы выйти на наружную террасу храма. Но, подойдя к перилам, Генрих увидал зрелище, которое навело на него гораздо больший ужас. Не потоки крови испугали его — к этому он уже успел привыкнуть, — он почуял тут что-то зловещее в самой атмосфере, что-то предвещавшее полный разгул и разнузданность страстей.
Перед храмом стояла толпа: женщины, молодые девушки и дети — человек около двухсот. Одеты они были различно, одни были завернуты в полосатые одеяла, на других были туники, покрытые павлиньими перьями, на немногих — европейские платья, добытые грабежом у белых. Все это были индианки; были между ними и старухи, но большинство были молодые и красивые. Они сидели и стояли группами, но какой-то жалобный ропот проносился по всей их толпе.
Прежде всего Генриху бросилась в глаза кровь, струившаяся по их ушам и лицу, То были следы насилия: из ушей у них повырывали драгоценные серьги. Охотники за черепами окружали эту толпу и о чем-то совещались. Из их карманов торчали золотые и другие вещи. Очевидно, это они присвоили себе все драгоценности. Но нечто еще более ужасное поразило Генриха. Свежие окровавленные скальпы висели за поясами у многих охотников. Рукоятки ножей были в крови, и вся ватага разбойников имела страшный, отталкивающий вид.
Черные тучи заволокли все небо, молния временами бороздила их, слышались отдаленные раскаты грома, и эхо рокотало по окрестным горами и ущельям. Гроза как нельзя более соответствовала тому, что происходило среди
