Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Вот, брат ты мой, какой случай! Не знаешь, где и на что нарвешься.

Степанида Гавриловна глядела на него со страхом, ничего не понимая из его слов.

— И что с тобой, Савка? И не хватил, кажись, ничего. Да он когда и выпьет подчас, так человек как человек… Ну, покуражится малость, но прикажешь ему, он сразу и спать укладывается. И вообще тихий, ну такой же тихий, как овечка.

— Ну-ну-ну… — возразил тут Чмаруцька. — Ты лучше картошку свою с пола собери.

— Рассыпал, сам и собирай. И что с человеком было, никак в толк не возьму.

— А вы не обращайте внимания, тетка. Всякое бывает. Это обыкновенный припадок. Случается иногда от переутомления, а иногда и от недоедания… Так и доктора говорят.

— Разве что доктора…

Не совсем доверяя Хорошеву, Гавриловна подозрительно оглядела обоих. У них, у мужчин, всегда такой обычай — помогать друг другу выкручиваться. Ты только поверь им! Но все же она снова принялась за свою работу, и вскоре чугунок с картошкой весело попыхивал паром к общему удовольствию всех троих.

И, когда Гавриловна пошла в погреб, чтобы достать соленых огурцов, Хорошев сказал смеясь:

— Ну что, хватил страху?

— И ты бы на моем месте хватил. Шутка ли, собственную жену под бомбу подставлять! Опять же хата! Она же моя, брат ты мой, еще горсоветом дадена. Я еле не окачурился с перепугу.

— Чудак! Давай ее сюда! Она ж учебная была. Гляди! — И Хорошев распотрошил мину. — Гляди, тут же никакого тола нет. Только кусочек дерева. Это ж я тебя учил, как их делать надо. Да проверить тебя хотел, где ты ее замораживать будешь. Как будто знал, что ты ее на самом видном месте положишь. Еще детям бы дал вместо игрушек.

Нельзя сказать, чтобы очень дружелюбно поглядел Чмаруцька на своего закадычного друга. Даже разволновался, покраснел, как рак.

Собрался что-то сказать, но тут как раз вошла жена.

Со смаком уплетали картошку, вспоминали былые дни, на чем свет стоит ругали фашиста, который рабочего человека с детьми на голодный паек посадил.

— Одна картошка наша, советская, еще поддерживает нашего брата. Не будь ее, мы бы и месяца не протянули с этим новым порядком. И так уж животы подводит. Самим-то еще туда-сюда, а вот детей жаль, им больше всех приходится от фашистов терпеть.

И только про детей вспомнили, а они тут как тут на пороге, один лет шести, другой — девяти. Краснощекие с мороза, оживленные, они вбежали в комнату. Каждый что-то хотел сказать, и они перебивали друг друга.

Чмаруцька сразу оживился, повеселел:

— Команда, смирно! Докладывает старший!

— По нашей улице, папочка, немцы идут.

— Немец один только, и с ним один бобик… — уточнил младший.

— Куда их чорт, однако, несет, не иначе, как в мою хату! — не на шутку встревожился Чмаруцька. Обеспокоилась и хозяйка.

Улочку, на которой жили Чмаруцьки, хотя и называли громко улицей, но это был обыкновенный тупичок, упиравшийся в Чмаруцькины хоромы.

— Ну и день выдался, не приведи господи! — буркнул Чмаруцька.

А в хату уже входили немец и полицай. Полицай строго оглядел всех, так же строго спросил:

— Который тут Чмаруцька?

— Я… — стараясь скрыть свое волнение, еле произнес Чмаруцька. — А что вам от меня нужно?

— Пока что ничего. Приказано доставить в комендатуру.

— А по какому делу?

— Там разберут твои дела. Ну пошевеливайся.

И, не дав как следует одеться человеку и проститься с семьей, его потащили из хаты. Захлебывались от плача дети, бросились было вслед за отцом, но Степанида Гавриловна, строго прикрикнув на малышей, загнала их домой. Сразу ослабела, растерялась. Глядела еще несколько минут в окно, пока за углом не скрылась фигура Чмаруцьки и его конвоиров. Потом схватилась за голову и села.

— Боже мой, боже! На дворе зима, а он в легкой одеже. Но дети? Что я с детьми буду делать без него? И за что? Ну скажи, Хорошев, за что могли его взять? Он же тихий, совсем тихий человек. Разве он кому зло сделал или поперек дороги стал?

Хорошев молча слушал. Трудно было утешать ее, когда и не знаешь, за что взяли человека. А Степанида Гавриловна продолжала:

— Ты же его хорошо знаешь. Он дружбой с тобой гордится. Может, у него секретные дела есть?

— Какие там дела у него, кроме работы на угольном складе? Если бы мы с ним что-нибудь делали, так и меня бы вместе с ним взяли.

— Это ты правду говоришь… Может, за язык его? Он не остерегается, как бы чего-нибудь лишнего не ляпнул.

— Навряд ли за это взяли бы его. Но вы не волнуйтесь, может, человека по пустому делу взяли, ну, разберутся и отпустят.

— Ах, что ты говоришь, Хорошев! Много ли ты видел потом людей, которых они забрали?

— Ну, это ты уж слишком… Кто про него худое слово скажет, очень он нужен немцам.

— Не нужен был бы, так не взяли б!

— Давай, Гавриловна, не будем гадать. Я надеюсь, что мы скоро его увидим.

Говорил, утешал, но и сам не очень верил своим словам. Посидев немного, пошел, чтобы предупредить народ об аресте Чмаруцьки.

Чмаруцька переживал в это время не меньше своих родных и друзей, думал, гадал, за что бы его могли взять. Сидел в приемной комендатуры, прислушивался к голосам за дверью, вздрагивал от резких телефонных звонков. Немец, приведший его, ушел куда-то. Конвоир-полицай не спускал с него глаз, следил за каждым движением. И когда Чмаруцька всунул руку в карман, чтобы достать носовой платок, полицай побледнел и испуганно крикнул:

— Не шевелись, а то стрелять буду!

Наконец, дверь отворилась, послышалась команда:

— Ввести!

Привычным жестом полицай толкнул Чмаруцьку в кабинет, но немцы, сидевшие там, прикрикнули на конвоира, и он отступил в приемную.

Три пары глаз впились в Чмаруцьку.

— Что же вы не здороваетесь с нами? Ну, как живете, господин Чмаруцька? Да садитесь, садитесь.

Даже кресло пододвинули.

— Рассказывайте, как большевики вас довели до такого состояния, что заставили работать на угольном складе.

— На угольном, господа офицеры…

— В каком году случилось с вами это несчастье?

Ничего не понимал Чмаруцька, о каком это несчастье идет речь.

— Где ваши имения теперь?

Чмаруцька пожал плечами.

— Извините, но ни теперь, ни раньше у меня не было и нет никаких имений.

Тут уж удивились немцы. Сам инспектор гестапо, никогда не видевший живого князя и так заинтересовавшийся особой Чмаруцьки, высказал глубокую мысль:

— Видите, до чего большевики довели высокопоставленную особу, боится даже нам сказать правду о себе. — И к Чмаруцьке: — Я очень рад, князь, познакомиться с вами. Мы все к вашим услугам. Мы поможем вам возместить ваши потери, занять снова то место, какое вы занимали до большевиков. Мы…

Тут Чмаруцька, который сначала был очень растерян я все никак не мог сообразить, чего же, в конце концов, от него хотят, начал постигать смысл всей этой беседы. И, поняв ее несколько своеобразно, — должно быть, посмеяться над ним хотят, — по-настоящему обиделся:

— Я маленький человек, господа начальники, но зачем надо мной насмехаться? Если мои товарищи порой называют меня князем, так это еще туда-сюда, они свои… Опять же я понимаю шутки. А вы же начальники. Вы должны со мной серьезно говорить, а не смешки тут разные строить…

Другим, разумеется, Чмаруцька задал бы жару за неуважение к своей фамилии, а с этими где ты тут развернешься? Даже сердце заныло от этой обидной комедии. А они не унимаются:

— Так скажите нам, господин Чмаруцька, кто вы такой?

— Я и есть Чмаруцька. Отец мой был Чмаруцька. И дед был Чмаруцька, и сыны мои Чмаруцьки. А тружусь я, значит, по рабочей линии уже больше сорока лет…

— Так вы не князь?

— Я такой же князь, как Шмульке император!

Тут Вейс даже рассмеялся:

— Хо, Шмульке!

Рассмеялся и инспектор. Фамильярно похлопав по плечу Ганса Коха, слегка пошутил:

— Опять неудача, молодой человек. Слабо знаете людей, слабо, господин комиссар.

Чмаруцька осторожно спросил:

— Прикажете итти, господа начальники?

— Идите, идите, ваша светлость! — и давай хохотать. Да еще Кох приказал вслед:

— Пошел к чорту да живее!

Конвоир сунулся было в кабинет с вопросом к Коху:

— Куда прикажете отвести?

Но ответил инспектор:

— Отпустите князя! Дорогу его светлости!

Чмаруцька не заставил себя долго упрашивать и, подмигнув полицаю — на вот, выкуси! — с независимым видом вышел из комендатуры да ускорил шаг, чтобы быть подальше от этого учреждения, ближе знакомиться с которым у него не было ни малейшего желания.

Дома его встретили с бурной радостью. Заплаканная Гавриловна все спрашивала:

— И чего они привязались к тебе?

— Знают, к чему придираться!

У Чмаруцьки да чтобы не было причины.