Право на совесть - Хохлов Николай Евгеньевич

— Билеты уже есть, — сказал Студников. — На пятнадцатое число. Из нашего коллектива, между прочим, никто еще в мавзолее не бывал. Вы первые пойдете.

— Хорошо, что вы их сначала в Берлин, — продолжал Панюшкин. — Пусть побудут дома несколько дней. Перед таким заданием это важно.

— Тем более, что Рождество наступает, — заявил Студников. — У немцев это большой праздник. Между прочим, я дам телеграмму Иванову. Он передаст вам четыре тысячи марок. По две тысячи, Францу и Феликсу. В качестве единовременного вознаграждения. Как рождественский подарок.

— Особенно их не балуйте, — веско сказал Панюшкин. — То что нужно для семьи — дайте. Когда уедут на задание, держите связь с их близкими, чтобы не оставались одни. Но подарками не портьте. Платных исполнителей нам не нужно. Мы не западная разведка.

Зазвонил телефон на столе. Панюшкин снял трубку.

— Да, я… соединяйте. Слушаю вас, товарищ министр… все готово, как раз обсуждали последние детали… да, приготовлен к докладу… хорошо… сейчас приеду…

Он положил трубку и поднялся с кресла.

— Министр требует ваш план. Идет, очевидно, в ЦК на доклад. Так что скоро будем уже знать что и как. Но у меня сомнений нет. План утвердят.

Пробили куранты Спасской башни. Я посмотрел на свои часы. Было половина двенадцатого. Франц, Феликс и я стояли в колонне людей, построенных по четыре. Эта своеобразная очередь тянулась около кремлевской стены, вдоль аллеи Александровского сада. День был пасмурный и от крепкого мороза в воздухе висела тонкая дымка. Впереди, метрах в двадцати, высились ворота сада, выходящие в Исторический проезд. Между заснеженных газонов, справа от меня виднелся серый гранит остроконечного обелиска. Переминаясь с ноги на ногу, я поглядывал на имена теоретиков марксизма, высеченные на граните и пытался вспомнить, кому и зачем воздвигнут этот памятник. Ворота открылись с протяжным скрипом. Очередь двинулась вперед. Наискосок Исторического проезда, отделяя нашу медленно шагающую колонну от Манежной площади, стояла цепь милиционеров в зимних шинелях. Они приговаривали вполголоса: «перестраивайтесь по двое, граждане, перестраивайтесь по двое».

Мы вышли на Красную площадь и наша очередь развернулась гигантскими зигзагами от Александровского сада до входа в мавзолей. В голове колонны виднелась группа людей в светлых пальто. Они держали венки. Кто-то из соседей любезно сообщил, что это делегация восточногерманского правительства. Мы переглянулись. Было забавным совпадением, что в одной колонне с нами находились соотечественники Франца и Феликса, их коллеги по партии.

Куранты пробили двенадцать. От мавзолея донеслись звуки команды. Меняли часовых у входа. Потом очередь дрогнула и снова пошла вперед. Шли очень медленно. Вскоре из боковой двери мавзолея, обращенной к нам, стали появляться первые посетители, успевшие приобщиться к «святыне». Группа иностранцев вышла уже без венков. Франц пытался было разглядеть их лица, но делегация свернула к кремлевской стене, к урнам и могилам «деятелей партии и правительства». Добрели до входа в мавзолей и мы.

Вдоль ступеней перед мавзолеем стояли офицеры МВД. Они не делали никаких подгоняющих жестов, но зорко следили за проходящими. Кого-то остановили и попросили выйти из рядов. В руках у него был портфель. Вход в мавзолей со свертками не разрешался. Мы прошли мимо застывших в каменной стойке часовых и вступили в небольшое квадратное помещение с очень низким потолком. Прямо перед нами была мраморная стена с лампами молочного цвета. Попав в это помещение, посетители снимали шапки, а потом поворачивали влево к лестнице, круто уходящей вниз. Лестница как бы огибала мавзолей и спускалась под него. Внизу, на небольшой площадке, очередь опять резко свернула, на этот раз вправо. Я успел заметить на другой стороне площадки высокую дверь, отделанную бронзой. На ручках двери висели массивные сургучные печати на белых шнурках. «Наверное, подземный ход из Кремля, — подумал я, — по которому в праздники высокопоставленные лица проходят на трибуну».

Затем мы вошли в центр мавзолея. Перед нами снова оказалась гигантская мраморная плита. Привыкнув уже к полумраку, мы разглядели справа лестницу, идущую вверх, мимо черных стен. Поднявшись на несколько ступенек мы поняли, что из-за края гранитного парапета струится розовый свет. Еще несколько шагов вверх и мы увидели оба гроба. Они стояли за парапетом, слева от нас, на широком пьедестале. Мы невольно задержали свой шаг. В ближнем гробу лежал Ленин. Гроб казался колоссальным и основание его растворялось в темноте. Ноги и живот трупа были закрыты черным полотнищем, похожим на просмоленное покрывало. Затем виднелся серый френч, скрещенные кисти рук и острая рыжая борода, приподнятая кверху. Квадратная группа розовых ламп бросала на лицо мертвеца фантастический отблеск. Сзади нас раздался тихий, но внушительный голос: «не задерживайтесь, граждане». В углу маячила фигура охранника. Мы пошли вдоль парапета. Парапет огибал гробы с трех сторон. Рядом с ним молча двигался поток людей. Тишину нарушали только шарканье шагов и шопот охранников, напоминавших, что задерживаться нельзя.

Параллельно с Лениным, во втором гробу, лежал Сталин. Такое же смоляное покрывало до половины туловища и такая же квадратная группа розовых ламп над лицом. Но на военном мундире, рядом с цветными полосами орденских планок, сверкали две золотые звезды. И если лицо Ленина не казалось мертвым, то лицо Сталина отливало трупной синевой, а щетина усов казалась приклеенной. Мы усердно вертели головами, стараясь запомнить детали, но уже через несколько секунд миновали гроб и, свернув в какую-то дверь, оказались вдруг на улице. Мне показалось, что у обоих агентов вырвался невольный вздох облегчения. И я почувствовал своеобразную радость, что снова попал на свежий воздух, к жизни и свету.

Затем мы пошли вдоль кремлевской стены мимо могил с мраморными бюстами основателей советского государства и черными табличками на кирпичной кладке в тех местах, где замурованы урны с прахом «верных сынов партии».

Выйдя к Спасской башне, мы остановились. Я не мог отделаться от впечатления, что агенты были разочарованы или подавлены. Мне почему-то стало смешно. Чтобы перебить настроение, я предложил:

— Давайте, я свожу вас в собор Василия Блаженного. Как раз рядом. Там музей…

Они радостно согласились. Часа полтора мы бродили по церквушкам в куполах собора. Прицепившись к группе школьников, слушали рассказы экскурсовода о прошлом этих миниатюрных часовенок, приделов и келий. Потом я взял такси и повез обоих немцев в Третьяковскую галлерею. Из галлереи их нельзя уже было вытащить до позднего вечера. Галлерею стали закрывать и мы ушли.

Я позвонил в министерство. Через пятнадцать минут Борис подхватил нас в свою «Победу». Меня довезли до угла Молчановки и Кривоникольского. Машина Бориса сверкнула красными огоньками и скрылась за поворотом. Я подумал о том, что теперь визит обоих немцев в Москву можно официально считать законченным.

В Сочельник берлинская погода оказалась совсем не рождественской. Снег еще не выпал. Было тепло, а к вечеру город даже затянуло туманом. Около новых корпусов на Сталин-аллее я отпустил машину и сказал Устинычу, что вернусь в Карлсхорст на электричке. Мне хотелось побродить по городу одному.

Улицы вымерли. Только что миновало шесть часов и каждый уважающий себя немец спешил встретить Рождество в семейном кругу. Сквозь туман, откуда-то издалека, вероятно из Западного Берлина, долетал перезвон праздничных колоколов. Спешит в Кёпеник, наверное, и Франц. Я только что передал ему «рождественское пособие», путевку в санаторий для жены и денежное содержание вперед на три месяца. Да, Франц, конечно, спешил к семье. Когда я в конце встречи вручил ему еще и пакет-подарок с кофе, шоколадом и маслом, он выпалил: — «Здорово! Теперь мне не надо ездить за такими вещами в западный сектор. Полечу прямо домой, а то уже скоро шесть».

Как все же странно могут иногда сочетаться свойства человеческого характера… Сегодня Франц встречает Сочельник в семейном кругу, завтра повезет жену в санаторий, детей к бабушке в деревню, а послезавтра поедет убивать Околовича. Он захватит с собой тот самый чемодан, который брал когда-то к сестре в Западную Германию. Образ строгой совести сестры не будет смущать Франца всякий раз, как он притронется к чемодану. Его не будет беспокоить мысль, что дети когда-нибудь узнают о преступлениях отца. Но, возможно, он и не считает свои действия преступлением. Моя совесть, например, и сегодня не протестует против убийства Кубе. Почему бы Францу не считать, что он тоже солдат особой войны. Ведь сказал же ему Студников, что Околович опасен не только для советского правительства, но и для восточногерманского государства. Наверное, так это и есть. Рухни советская власть — от коммунистического режима в Восточной Германии не останется камня на камне. Возможно, что Франц в полных ладах со своей совестью: она разрешает ему убить Околовича. Но в самом-то деле — это абсурд! В логических рассуждениях Франца должна быть где-то передержка! Я не верю, что на свете все относительно. Не может быть, что не существует ничего единого, высшего священного и неизменного, одинакового для всех людей, вне зависимости от их политических убеждений, личных устремлений и даже веры. Ведь встречает же сегодня Франц Рождество так же, как встречает его и Феликс, как встречают немецкие антикоммунисты в Западном Берлине, как встречает, наверное, его и Околович во Франкфурте. Все они кого-то любят, кого-то жалеют, кому-то стремятся сделать хорошее. Даже Феликс, при всей своей тяге к беспринципности, при всей своей прожженной душе полууголовника, повез в Потсдам подарки детям какой-то вдовы, с которой он живет и о которой заботится. Он тщательно это скрывает, как бы стесняется. Но сегодня утром, передавая ему «рождественское пособие», я узнал случайно, что почти все полученные в связи с выездом на задание деньги он кладет на сберкнижку на имя вдовы.