Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это Анна Бенедиктовна Боровская, вывезшая из красного Иркутска десятка два кадет третьей роты. В большинстве это были иркутяне, но среди них был и неплюевец – Павлик Иванов. Он первый рассказал мне скорбную историю превращения Неплюевского кадетского корпуса в 29-ю Иркутскую Советскую трудовую школу… «Зверей» кого поарестовали, а кто поразбежался, первая и вторая рота тоже кто куда – кто на работу устроился, кого в Красную армию мобилизовали, кто в Оренбург поехал, домой. А нашей третьей роте деваться некуда – у кого братья были, так они их позабирали, а у кого родные в Оренбурге, с кем ехать? Некуда, не с кем нам ехать. Сидим голодные, в одном белье – обмундирование, одеяла у нас что позабирали, что мы сами с голоду попроедали, в городе вонь страшная, пойдешь с голоду на огороды картошку воровать – поймают если, бьют до полусмерти… Хорошо, взяла меня тетя Боровская, а то бы пропал…»
– Куда же, Павлик? – полюбопытствовал я. – К родным, что ли? Да лезь ты сюда, в коробку броневую, тут у меня сахар есть, хлеб, тебе погоны наши не надо ли?
Ни от хлеба, ни от сахара, ни от погон Павлик не отказался, а куда ехать, не знал и сам. Родных у него не было, в конце концов он еще с пятью кадетами остался у нас, во 2-й юнкерской пулеметной команде конвоя атамана Семенова. С нами они отступили из Забайкалья в Приморье и в декабре, по демобилизации армии в Гродеково, уехали в Омский корпус на Русский остров.
* * *
…Лето 1921 года было сухое, засушливое, кругом горели леса, синим дымным туманом застилало ближние сопки и дальние горы, в горле першила гарь. В середине августа, возвращаясь из командировки – с охраны от хунхузов поселка Фалдеевского, – слезая с поезда, я увидел на безоружном часовом, уныло оглядывавшем станцию, поселок и бесконечные эшелоны нашей кочевой столицы Гродеково, светло-синий неплюевский погон. Я подошел к часовому ближе. Ба! Да это Борька Медвецкий, уральский казак, однокашник, только 1-го отделения. Мы обнялись с ним и стали делиться новостями.
– Ну, превратили нас в 29-ю Советскую трудовую школу; занятий, ясно, не было больше никаких… Думали, как наши взяли в феврале Иннокентьевку, и нас освободят, красные весь забор бойницами издырявили, железо с крыши посдирали – на укрытия, днем еще туда-сюда болтались, а ночью разбежались, – кабы мы знали, что наши мимо пройдут, так тогда убежали бы… ну, прошли наши, остались мы у красных насовсем. Брюхо с голоду подвело, стали мы на работу подаваться, харчить-то хочется. 1-ю роту кого в Красную армию забрали, кто на работу пошел, кто домой словчился уехать. Ну, удалось мне проводником на поезд пристроиться… стал я, значит, по дороге кататься. И не думал ничего, а тут вдруг, по ошибке, что ли, поезд в Маньчжурию зашел; ну, я и слез сразу – другой случай такой когда бы представился? Ну, дальше без приключений, денег на дорогу дали наши офицеры, приехал сюда; хотел на Русский остров, в корпус, да меня здесь спешили, в Комендантскую команду взяли, не нравится до черта тут, в корпус надо.
– А «звери» как?
– Да кто как, кто разбежался, кого порасстреляли, – моего Вишневецкого в Красноярске расстреляли, а твой Александров учителем в политшколе стал, – встретил его раз на вокзале…
– Чего? – не понял я. – Какой еще политшколе?
– Да Читинской партийной политшколе, не понимаешь, что ли, балда? Русский язык да географию там преподает…
«Ага! Так вот оно что!» – мелькнуло в голове, и в памяти всплыла картина… На дворе был страшный ноябрьский туман с Ангары, плотной серой ватой он обволакивал здания, и по улице, в пяти шагах, ничего не было видно. Рассказывали, что иркутяне, пока у них классы были отдельно от спальни, ходили утром и вечером под бой двенадцати барабанов, чтобы кто-нибудь, случайно отбившись из строя, особенно третья рота, не начал плутать, а знал бы, где идут.
По случаю этого тумана нас не вывели на послеобеденную прогулку на двор, и мы сидели в классах и коридорах, где целые сутки горело электричество. Когда проиграли отбой с прогулки, я вышел из коридора 1-й роты, где шестиклассник Мишка Николаев рассказывал мне о боях под Уральском, куда он перекочевал, когда красные стали занимать Оренбург. Под ногами гремела железная лестница, и в ушах стояли последние Мишкины слова:
– …Ну, матросы или латыши, было наплевать: они идут, стреляют, а мы лежим, молчим, молчим, а как подойдут шагов на двести, ну, мы по ним залп, другой, третий, «Ура!» – и в штыки, они и бегут, а вот были сволочи, чапаевцы какие-то, одеты в черное, идут молча, без выстрела, ух как страшно было: мы сразу стрелять начали, а потом ничего – всыпали им раза два, стали и они стрелять по нас, как матросы или латыши…
В нашей роте посредине коридора стоял полковник Александров, рыжие усы свисали вниз, он стоял тяжелой глыбой, глубоко засунув руки в карманы форменных штанов навыпуск. Около него кучей, тесно сбившись, стояли человек с десяток – все казаки. Увидев своего воспитателя, я сразу же присмирел и, потихоньку подойдя сзади, стал сбоку и начал слушать. Говорил полковник Александров, и его слова звучали веско и каменно-твердо…
– Ну а что хорошего? Все войско разорили, что станиц-то пожгли – Красногорскую первую, а сколько их? Все войско теперь разорено, а кто виноват?
– Так ведь война же, господин полковник, – чуть не сразу вскрикнули два-три голоса, – на войне не без урону же…
– А кто войско в войну втянул? – долбил воспитатель. – Атаман! Вы что думаете? Войско ему так и простит, что он всех под разорение подвел? Вишь ты, не захотел подчиниться, – ну, откажись от булавы, другой бы взялся, хоть тот же Каргин, уладили бы дело по-хорошему…
Внизу на площадке проиграл сигнал по классам. Полковник Александров оглянулся и оборвал:
– Довольно болтать – марш по местам!
* * *
…В вагоне, на верхних нарах, тепло, и от огонька, единственной свечки, кажется уютно. Я нежусь в тепле и с тоской думаю о моменте, когда все начнут зевать и устраиваться на ночь, а мне придется слезать вниз, на нижние нары, в стылый холод у щели в стенке вагона,
