Мой ангел злой, моя любовь… - Марина Струк

— Отчего вы спасли его, gnädiges Fräulein [367]? Ненадобно было оставлять тех, кто видел, кто может открыть правду французам. Те скоры на расправу, и коли не поверят, что отряд тот пропал по дороге к Милорадово… Да и слух уже, словно Fliege [368] … полетит по домам, не удержишь. К чему вам то, gnädiges Fräulein?

Но Анна только промолчала в ответ, и доктор, поцеловав ее холодную руку на прощание, уехал прочь, не остался на ночь в усадьбе, притихшей, словно в скорби по покойнику замершей. Анна же прошла к себе, переменила платье, в котором днем выехала из дома, приказала Глаше сжечь его, чтобы не видеть засохших пятен крови на подоле и корсаже. Словно память об этом дне уничтожить… стереть тот страх, что сидел в душе с той самой минуты, как увидела падающего наземь отца. Долго сидела после перед зеркалом, то заплетая, то расплетая косу, в которую скрутила ее волосы Глаша перед тем, как уйти спать в будуар. Смотрела на отражение в скудном свете свечи, старясь не думать о том, что случилось днем, не вспоминать.

— Где ты? — прошептала Анна зеркалу, пытаясь разглядеть в тенях, наполнивших углы комнаты, широкоплечую фигуру, обтянутую светлым мундиром. — Где ты? Ты мне так нужен…

Долго плакала беззвучно, положив голову на сомкнутые ладони на столике, не обращая внимания на тихие шепотки в будуаре и стук в двери ее покоев. Она приказала горничной всех отправлять прочь, даже Полин, не желая никого видеть.

О Господи, как же Анне хотелось, чтобы время повернулось вспять! Вернуться снова в те дни, когда не было ни тревог, ни забот, ни страхов. Единственное беспокойство было по поводу выбора платья и аксессуаров на вечер и только. Беззаботность, легкость бытия… защищенность от тревог и напастей… Самые худшие дни в ее жизни ныне!

Анна тихо шла по темным комнатам, обходя чернеющие силуэты мебели, не чувствуя холода, медленно пробирающегося через тонкую ткань и вызывающую легкий озноб в теле. Даже кашемировая шаль, наброшенная на плечи, не спасала от сквозняка и прохлады осенней ночи, наполнившей плохо отопленный дом. Потом Анна спустилась медленно по лестнице, едва касаясь пальцами холодного мрамора перил, прошла через темный вестибюль, испугавшись в первый миг храпа швейцара, что доносился из каморки под лестницей, направилась через анфиладу комнат к оранжерее. Вдохнуть снова аромат тех цветов, коснуться пальцами их дивных лепестков…

А затем замерла на месте, когда вдруг заметила, что одна из комнат освещена скудным светом от догорающих поленьев в камине, увидела Лозинского в рубахе и небрежно наброшенном на плечи мундире, что сидел в кресле перед огнем, опустив голову в ладони. Он будто почувствовал ее присутствие — вдруг поднял голову и взглянул прямо на нее, стоящую посередине комнаты. Белый силуэт сорочки, толстая коса через плечо, широко распахнутые глаза. Дивное видение, шагнувшее сюда прямиком из его мыслей.

Анна не отступила, когда он поднялся с кресла, уронив с плеч мундир, и шагнул к ней. Только смотрела на него, подняв голову, заглядывая в его глаза, казавшиеся черными в скудном свете камина. «Бойся черного ока», говорила Пантелеевна постоянно, «худой глаз только худо и несет!». Вспомнились вдруг Анне эти слова, когда она встретила взгляд Влодзимира.

— Аннеля, — прошептал он, а потом что-то заговорил на польском языке, обхватив ладонями ее лицо, глядя в ее широко распахнутые глаза. — Аннеля…

В его присутствии, от ощущения силы, что шло от него, страх вдруг исчез, сменяясь каким-то неясным беспокойством и предчувствием чего-то неотвратимого. Она нахмурилась, и он вдруг коснулся губами этих тонких полосок, пересекших ее лоб. А потом стал целовать ее лицо — лоб, нос, щеки — тихо приговаривая при том:

— Аннеля… m'amour… Ты спасла меня… разве не чудо? Разве не знак это, m'amour? vous aimez … vous aimez … vous aimez moi… [369]

Анна же стояла, не шевелясь, даже дышать, казалось, перестала. Неужто она не любит более Андрея, подумала и ужаснулась этой мысли. Сдавило тут же в горле при ней. Но ведь прикосновения Влодзимира совсем ей не противны, как когда-то вызвали отвращение и отторжение мимолетные ласки Караташева. Ушли страхи и тревоги, что мучили ее остаток дня, отступили прочь за пределы этой комнаты, уступая силе мужчине, который привлек ее к себе, гладил ее волосы, ее косу, ее плечи, не в силах отвести глаз от ее лица.

— Ты послана мне свыше, Аннеля, — шептал он, медленно проводя кончиками пальцев по ее лицу, повторяя его черты. — Ты дар небес для меня. Ты само воплощение страсти. Ты — сила, ты — огонь, что пожирает без остатка, без пощады. Стань моей, Аннеля… Позволь увезти тебя в Бельцы моей пани… Только моей… Моей!

И она сама качнулась вдруг к нему, обхватила его стан, обтянутый рубахой, прижалась всем телом, позволяя коснуться губами своих губ. Только сердце подскажет, решила она, только сердце…

Его губы были такими теплыми, слегка шершавыми от ветра, что бил этим утром ему прямо в лицо на конной прогулке. Тихо треснуло полено в камине, догорая. Тиканье часов в соседней комнате на каминной полке. Завывание ветра за стеклом окна.

Время не замедлило свое течение. Мир не заиграл иными красками, не наполнил душу тем восторгом, который она познала когда-то в иных объятиях, в других руках…

— Я не люблю вас, — прошептала Анна тихо, когда Лозинский прервал на миг поцелуй. Теперь она знала это без всяких сомнений. Она не любила его, как ни обманывалась она обстоятельствами, чужими словами, трепетом тела, биением крови в жилах в его присутствии.

Но Влодзимир не услышал ее. Или сделал вид, что не услышал. Снова завладел ее губами, делая поцелуй еще глубже, выплескивая в поцелуе весь тот жар, что терзал ныне его тело. Обхватил ее крепче, прижимая к себе здоровой рукой, отрывая от пола под ее возмущенный вскрик, подавленный его губами. Шагнул назад, к козетке, уложил Анну на нее, прижимая весом своего тела, не давая даже шевельнуться. Ни она, ни он не заметили черной фигуры, что быстро развернулась и вышла прочь из соседней комнаты, едва они скрылись из видимости.

— Прошу вас… не надо…, - прошептала она, когда его губы скользнули от ее рта вниз по шее к вырезу сорочки, в котором белела при свете огня камина нежная кожа. Уперлась ладонями в его плечи, стараясь все же не повредить его рану, отстраняла от себя с усилием. — Не надо…

Но Влодзимир целовал и целовал ее — шею, плечи, грудь, чуть прикрытую тонким полотном сорочки, шептал подчиниться ему, не сопротивляться его напору, отдаться его страсти. И принять его любовь, о которой вдруг заговорил, заглянув ей в глаза.

— Я прежде не ощущал такой потребности … словно глаза открылись ныне, — говорил он тихо, гладя ее волосы, ее лицо, по-прежнему придавливая своим телом в узкую козетку. — Такой жажды в ответном чувстве, в касаниях и поцелуях. Ты для меня вода в колодце в полуденный зной. Ты солнце для меня… Я снова ощутил тот страх, как и в ту ночь. Потерять тебя… Мыслимо ли? И как жить после? Не отпускать тебя из рук своих. Никогда. Всю жизнь быть подле…