Тайна двух океанов - Григорий Адамов

Почти без дела остались механики Козырев и Ромейко. Лишившись своего начальника и руководителя, они, однако, быстро привели в порядок камеры баллонов и исправили или заменили новыми некоторые контрольно-измерительные приборы в этих камерах. Самая серьезная работа предстояла им в камере газопроводных труб и над дюзами. Но доступа к ним пока еще не было, и механики с волнением ожидали момента, когда им придется приняться за нее. Их мучили сомнения и неуверенность в своем опыте и познаниях. Особенно волновался Козырев, которого капитан назначил временно исполняющим обязанности главного механика. Как бы то ни было, но к концу дня, оказавшись временно свободными, Козырев и Ромейко поспешили на помощь другим бригадам: первый — электрикам, а второй — водолазам. Каждый специалист-подводник должен быть знаком в большей или меньшей степени с одной-двумя из других применяющихся на подлодке специальностей, чтобы в случае необходимости заменить вышедшего из строя товарища.

Скворешня и Матвеев очень обрадовались Ромейко. Их оставалось всего двое, третий — Крутицкий — лежал в госпитальном отсеке. Водолазы славятся как мастера на все руки, мастера находчивости, сметки, изобретательности. При работе под водой им приходится бывать и кузнецами, и огне-резами, и шахтерами, пробивающими тоннели под корпусами затонувших кораблей, и строителями подводных частей мостов, набережных, и всем, чем заставит их быть необходимость. Сейчас капитан приказал своим водолазам, пока они еще не могли заняться наружными работами, осмотреть весь корпус подлодки, проверить весь ее набор — киль, шпангоуты, бимсы, пиллерсы, кницы, — проверить все крепления, переборки, двери, иллюминаторы-окна и замеченные где-либо повреждения или неисправности устранить. Работы было много — тяжелой и самой разнообразной, и помощь Ромейко явилась весьма кстати.

Зоолог и Цой ухаживали за ранеными, но в свободные часы Цой присоединялся к электрикам, а зоолог — к акустикам, среди которых он пользовался большим авторитетом.

Комиссар Семин поспевал всюду — бодрый, энергичный, веселый. Он спешил на помощь, где только была нужда в ней, следил за пищей и отдыхом команды и с первого же дня аварийного положения корабля взял на себя одного выпуск в свет ежедневной газеты под странным для постороннего глаза названием: «За 23 августа!» Но это название много говорило сердцам людей из команды «Пионера». Составление газеты, редактирование, печатание, художественное оформление и расклейка — все было делом рук комиссара Семина. Когда он успевал это делать, оставалось загадкой для всей команды, но каждый день утром в определенный час из микрофона в центральном посту, через репродукторы, во всех отсеках подлодки раздавался его голос, читавший разнообразное содержание очередного номера газеты. Сообщались сводки о проделанной вчера работе, отмечались успехи бригад и отдельных лиц, указывались недостатки, декламировались злободневные стихи… Этого утреннего часа, когда комиссар начинал передачу газеты, уже с первого ее номера команда ждала всегда с нетерпением.

Старший лейтенант Богров, всегда сдержанный, подтянутый, после взрыва сразу потерял все эти настойчиво культивировавшиеся им навыки. Скинув белоснежный китель, засучив рукава рубахи, с повязкой на чем-то порезанной во время аварии шее, весело посвистывая, балагуря и подтрунивая, он работал у машин и аппаратов то с одной, то с другой бригадой, как раз там, где это было нужнее всего. Через два-три дня старший лейтенант стал общим любимцем, и бригады изощрялись в выдумывании предлогов, чтобы только заполучить его для работы в свой состав.

По несколько раз в день спускался в машинное отделение капитан, медленно проходил по всем отсекам и камерам, присматривался к звонким ударам молотков, скрипу и визгу инструментов, шипению электродов, и в глазах работающих людей его довольная улыбка как будто прибавляла света электрическим лампам. Иногда в этой атмосфере кипучего, вдохновенного труда капитан вдруг не выдерживал и, сбросив с себя китель, присоединялся на час-другой к бригаде, занимавшейся какой-либо особенно тяжелой работой. С нескрываемым чувством сожаления отрывался он от нее, чтобы закончить осмотр и успеть еще проведать раненых в госпитальном отсеке. Прежде всего он подходил к койке неподвижного, с ледяными компрессами на голове лейтенанта Кравцова и долго, с каким-то немым вопросом смотрел на его мертвенно-бледное, с закрытыми глазами лицо. И каждый раз капитан тихо допытывался у зоолога, выживет ли лейтенант, придет ли он в себя. Зоолог с сокрушением покачивал головой:

— У лейтенанта, очевидно, легкое сотрясение мозга, он нуждается в абсолютном покое, и, если болезнь ничем не осложнится, больной, может быть, придет в себя через несколько дней.

— А как Крутицкий? — спрашивал капитан, подходя к койке водолаза.

— Его положение лучше, — отвечал зоолог. — Он хотя и без сознания, но сегодня-завтра, вероятно, очнется.

— А рана в животе заживет?

— Кровоизлияние в брюшную полость прекратилось, но боюсь нагноения.

Сидлер и Щербина сегодня уже принимали пищу, и их здоровье не вызывало никаких опасений! Поговорив с ними, капитан возвратился в свою каюту.

Составив сводку о законченных работах и о ходе ремонта, он взял судовой журнал и, как всегда, когда ему приходилось брать в руки этот журнал, раскрыл его на той странице, на которой лейтенант Кравцов сделал свои последние записи в роковую ночь взрыва.

Что могли означать эти несколько строк о какой-то аварии дюз, для ликвидации которой лейтенант выдал Горелову пропуск на выход из подлодки? Почему лейтенант выдал пропуск без его, капитана, ведома? Правда, некоторое легкомыслие и беспечность свойственны характеру лейтенанта. Но все же… В пропуске указывается серьезная причина его поступка. Действительно ли дело началось с закупорки дюз пемзой и пеплом, как об этом говорит сохранившаяся копия в книжке пропусков? Эту причину мог подсказать лейтенанту только Горелов. Раскрыв книжку пропусков, капитан опять внимательно и пытливо вчитывался в каждую строчку копии, в каждое слово ее. Как торопливо, криво, небрежно, как явно взволнованно бегут эти строчки по белой бумаге! Как отличается этот почерк от обычного четкого почерка лейтенанта! Что взволновало его в момент, когда он выписывал пропуск? Вот на копии выделяются нарочито подчеркнутые слова: «Срочно! Пропустить немедленно для прочистки дюз»… Может быть, действительно закупорка дюз вызвала скопление гремучего газа, и Горелов, не успев прочистить их, погиб от взрыва… Погиб, как герой, на своем посту… Как герой?… Но тогда почему же сигнализаторы не сообщили в центральный пост о скоплении газов в газопроводных трубах? Почему автоматы сами не прекратили доступ газам в трубы, как только давление в них превысило норму? Почему и сигнализация и автоматика одновременно и еще до взрыва отказались работать? Это не могло быть простой случайностью. Значит, кто-то их заранее испортил. Кто же мог это сделать как раз на вахте Горелова, кроме него самого? Стало быть, это он — нарочно! Сознательно устроил взрыв! Это он сбил с толку доверчивого лейтенанта и заставил срочно, забыв о приказе, выдать пропуск на выход из подлодки… Бедный, обманутый лейтенант… «Срочно!» «Немедленно!» Так пишут, так, можно сказать, кричат только при неожиданной, быстро налетающей грозной опасности, когда требуется инициатива, мгновенное решение, когда нельзя думать о формальностях, прятаться за параграф приказа, звать на помощь. И разве мог он думать, что его обманывают, разве он мог подозревать в предательстве главного механика подлодки! Но почему, уже выдав пропуск, лейтенант не вызвал тотчас же, немедленно капитана? Ведь Горелову нужно было по крайней мере пять — семь минут, чтобы выйти из подлодки.