Божественный Клавдий и его жена Мессалина - Роберт Грейвз

И тут позор, горе и ужас недавних дней всплыли у меня в памяти, и я разрыдался. Заливаясь слезами, я идиотски бормотал о своей милой, бесценной Мессалине, осыпал себя упреками за ее убийство, говорил, что во всем виноват я один, и вообще вел себя, как последний осел. Наконец я взял себя в руки и велел подать портшез.

- Лукулловы сады, - приказал я.

Меня отнесли в Лукулловы сады.

Сидя на садовой скамье под кедром, глядя на зеленую лужайку, за которой уходила вдаль широкая грабовая аллея, поросшая травой, в одиночестве, так как вокруг не было никого, кроме моих германских телохранителей, стоявших на страже в кустарнике, я взял перо и длинный лист бумаги и принялся составлять подробный перечень того, что было мной сделано и что следует делать теперь. Этот документ сейчас при мне, и я перепишу его сюда в том самом виде, в каком он был написан. Утверждения мои, по какой-то непонятной мне причине, распались на связанные между собой трехстишия, вроде "терцин" британских друидов (их традиционный размер для стихов моралистического или дидактического характера).

Я люблю свободу, а не тиранию.

Я римский патриот.

Римлянин от природы республиканец.

Как ни странно, я император.

То есть, на мне обязанности монарха.

Уж в трех поколеньях республики нет.

Республику растерзали гражданские войны.

Август ввел монархическое правленье.

Так сказать, вынужденная мера.

Августу было никак не отречься.

В душе я проклинал его лицемерье,

Оставаясь убежденным республиканцем.

Императором стал Тиберий. Против воли?

Боялся, что власть перехватят враги?

Может быть, Ливия, мать, настояла?

Тиберий отправил меня в отставку.

Я считал его кровожадным лицемером,

Оставаясь убежденным республиканцем.

Ни с того ни с сего Калигула назначил меня консулом.

А я жаждал вернуться к своим книгам.

Калигула вздумал править, как восточный сатрап.

Я римский патриот.

Мне бы следовало убить его.

А я спасал шкуру, строя из себя дурачка.

Наверное, Кассий Херея тоже был римский патриот

Он нарушил присягу, убил Калигулу.

По крайней мере пытался восстановить республику.

Но республику не восстановили.

Напротив, провозгласили нового императора.

Этот император - я, Тиберий Клавдий.

Откажись я - меня бы убили.

Откажись я - была бы гражданская война.

Так сказать, вынужденная мера.

Я казнил Кассия Херею.

И мне тоже было никак не отречься.

Я стал вторым Августом.

Я много и долго трудился, как Август.

Расширил и укрепил империю, как Август.

Я был абсолютным монархом, как Август.

Но я отнюдь не лицемер.

Утешаюсь тем, что выбрал меньшее из зол.

Как раз в этом году хотел восстановить республику.

Позор Юлии мучал Августа.

"Не жениться б и умереть бездетным!"

Я так же мучаюсь позором Мессалины.

Надо было покончить с собой, а не править:

Нельзя было уступать Ироду Агриппе.

Из лучших побуждений я стал тираном.

Я не подозревал о злодеяниях Мессалины.

Моим именем она проливала кровь.

Неведение не освобождает от ответственности.

Но разве тут только моя вина?

Не разделит ли ее со мной вся нация?

Ведь намеренно сделали меня императором.

Ну осуществлю я свои благие намерения?

Восстановлю республику - что тогда?

Ждать от Рима благодарности?

"Знаешь, легко говорить о свободе.

Все кажется так просто.

Ждешь, что двери распахнутся и стены рухнут".

Весь мир признает во мне императора.

Все, кроме тех, что метят на мой пост.

Республика никому не нужна.

Азиний Поллион был прав:

"Будет намного хуже, прежде чем станет немного лучше".

Решено: о республике нечего и думать.

Лягушки захотели царя.

И дан им был царь Чурбан.

Я был глух, слеп и туп, как чурбан.

Лягушки захотели царя.

Юпитер дал им нового царя - Аиста.

Калигула сплоховал: правил слишком недолго.

Я сплоховал: был слишком добр.

Я загладил грехи своих предшественников.

Я примирил Рим и мир с монархией.

Риму суждено поклониться новому цезарю.

Будь то безумец, похабник, убийца иль мот.

Аист вновь покажет, какова природа царей.

Меч тирании тупить - моя большая ошибка.

Отточив его, может, вину искуплю.

Лишь насильем лечат насилье.

А мне надо помнить: я - царь Чурбан.

Плюхнусь-ка я в тихий омут.

Пусть всплывет ядовитая муть.

Я осуществил свое решение. С того самого дня я неуклонно провожу его в жизнь. Я не позволил ничему воспрепятствовать мне. Сперва это было мучительно. Помните, я сказал Нарциссу, что чувствую себя точно так, как испанец-гладиатор, которому неожиданно отсекли на арене руку со щитом; разница в том, что испанец умер, а я продолжал жить. Вы, возможно, слышали, как в холодную сырую погоду калеки жалуются на боль в руке или ноге, которых у них давно нет? Они могут точно обозначить ее; скажем, это резь, которая поднимается от большого пальца к запястью, или ноющая боль в колене. Я часто ощущал это же самое. Я беспокоился о том, как примет Мессалина то или иное мое решение, или о том, очень ли ей надоела длинная скучная пьеса, которую я смотрел; во время грозы я вспоминал, что она боится грома.

Как вы, должно быть, догадались, больше всего я страдал от мысли, что мой маленький Британик и Октавия, возможно, вовсе не мои дети. Насчет Октавии я был в этом убежден. Она ни капельки не походила на Клавдиев. Я вглядывался в нее бессчетное множество раз, пока вдруг не понял, что скорее всего ее отец - командир германских телохранителей, служивший при Калигуле. Когда через год после амнистии он запятнал свою репутацию, был разжалован и в конце концов скатился до того, что стал гладиатором, Мессалина - теперь я вспомнил это - просила оставить этого жалкого негодяя в живых (он был обезоружен, и его противник стоял над ним, подняв трезубец), вопреки протестам всех зрителей в амфитеатре, которые свистели, орали и шикали, опустив вниз большие пальцы. Я даровал ему жизнь, так как Мессалина сказала, что мой отказ дурно отзовется на ее здоровье: дело было перед самым рождением Октавии. Однако через несколько месяцев он опять сразился с тем же противником и был убит на месте.

Британик был несомненным Клавдием, благородным маленьким римлянином, но мне пришла в голову ужасная мысль: что, если его настоящий отец - Калигула? Уж слишком он похож на моего брата Германика. В характере у них с Калигулой не было ничего общего, но наследственные признаки часто передаются через поколение. Эта мысль преследовала меня. Я старался видеть мальчика как можно реже, хотя не хотел создавать впечатления, будто я отрекся от него. Они с Октавией, наверно, сильно страдали в то время. Дети были очень привязаны к матери, поэтому я отдал указание не сообщать им об ее преступлениях в подробностях; они должны были знать, что их мать мертва, и все. Но они вскоре выяснили, что ее казнили по моему приказу, и, естественно, это вызвало у них детскую неприязнь. Но я все еще не мог заставить себя поговорить с ними о матери.

Я уже объяснял, что мои вольноотпущенники образовали очень тесную корпорацию, и тот, кто оскорблял одного из них, оскорблял всех, а тот, кого один из них брал под свое покровительство, пользовался милостью остальных. Они подавали этим хороший пример сенату, но сенат не следовал ему, его вечно раздирали разногласия, и многочисленные фракции объединяло лишь равно присущее всем раболепие по отношению ко мне. И вот теперь, через три месяца после смерти Мессалины, хотя между моими советниками Нарциссом, Паллантом и Каллистом и началось соперничество, они заранее договорились, что тот, кто выиграет, не станет использовать свое главенствующее положение, полученное благодаря тому, что он сумеет мне угодить, для уничижения двух других. Вы ни за что не догадаетесь, что было предметом их соперничества. Выбор для меня четвертой жены! "Как же так, - воскликнете вы, - мы думали, ты позволил гвардейцам разрубить тебя на куски, если снова вступишь в брак!" Да. Но это было до того, как я принял свое роковое решение, сидя под кедром в Лукулловых садах, а стоит мне принять решение, я от него не отступаю. Я затеял среди моих вольноотпущенников игру-загадку: каковы мои матримониальные планы. Это была шутка, так как я уже избрал счастливицу. Начал я с того, что как-то за ужином заметил вскользь:

- Надо подумать о маленькой Октавии. Не дело ей быть на попечении вольноотпущенниц. Я казнил всех служанок, которые умели с ней обходиться, бедняжечкой. Не могу же я ждать, что Антония станет за ней присматривать. Антония сама прихварывает после смерти своего малыша.

Вителлий сказал:

- Нет, что нужно крошке Октавии, так это мать. И Британику тоже, хотя мальчику легче управиться самому.