Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 (СИ) - Шульман Нелли

– Она даже глаз не закрывает, – Давид указал на экран, – приходится увлажнять роговицу автоматически… – остановившись перед палатой с цифрами «880», Давид усмехнулся:

– Если вы посещали семинар профессора Лурии, вы должны знать о его работах по психиатрической хирургии, о его концепции роли различных отделов мозга в психике человека… – в годы войны Лурия, ныне заведующий кафедрой патопсихологии в Московском Университете, возглавлял нейрохирургический госпиталь для особо тяжелых раненых:

– Лоботомию там делали направо и налево, – вспомнил Давид, – но до моей операции не додумались. Впрочем, может быть, и додумались. Лурия не только талантливый психолог, но и даровитый врач. Однако в СССР даже на войне такого бы не разрешили. В его госпитале, я имею в виду. В моем позволили бы и даже поощрили. Немцы не обрубали крылья полету научной мысли… – Светлана Алишеровна отозвалась:

– Разумеется. Мозг может быть разделен на три основных блока, которые имеют собственное строение и роль в психическом функционировании, – Давид поднял палец:

– В связи с травмой этого больного нас интересует третий блок, а именно… – девушка отчеканила:

– Программирование, регуляция и контроль за сознательной психической деятельностью, то есть лобные доли. Но, Давид Самойлович, профессор Лурия не отрицает и роли трудотерапии в лечении больных с травмами лобных долей…

Дери в отделении открывались автоматически, по сигналу с главного пульта. Дежурный нажимал кнопки только после получения соответствующего указания, с рации главного или лечащего врача. Давид взглянул на соседнюю палату:

– Потом мы навестим Циону. К тому времени товарищ Котов уйдет… – научное любопытство подталкивало его организовать встречу все еще нынешних супругов, однако Давид вздохнул:

– Только в операционной, и только под наркозом. Он ничего не сделает, он овощ, но у Ционы сознание сохранное, и от нее можно ждать неприятных сюрпризов. В конце концов, именно она сделала 880 лоботомию его собственной заточкой… – Давид не хотел рисковать будущей, экспериментальной операцией. Гроздь диагнозов бывшей жены не имела ничего общего с истинным положением вещей:

– Иначе я не отправил бы ее на стол. Мне ни к чему больной мозг, а других здоровых, кроме нее, здесь просто нет… – щелкнул замок, Давид подмигнул Светлане Алишеровне:

– У него тяжелое нарушение деятельности конвекситальных отделов коры. Он клеит коробочки, но, честно говоря, не очень преуспевает… – профессор Кардозо по-хозяйски вошел в палату.

Неловкие пальцы зашарили по привинченному к полу столу. Обрезки картона и бумаги разлетелись в стороны, рука затряслась, он задергал губами: «М-м-м-м! М-м-м-м!». Голос звучал грубо, незнакомо.

Все вокруг было странным, словно тонущим в тумане. Изредка он видел постаревшее, смутно известное ему лицо. Щеки впали, заросли неухоженной, клочковатой бородой. Обритый череп в седой щетине, пересекал шрам. Второй рубец, багровый, свежий, заполнял глазницу. Он моргал оставшимся, светло-голубым прозрачным глазом.

Что-то блестящее убирали. Мягкий, насмешливый голос говорил: «Хорошо, молодец».

Он не знал, как его зовут, и кто он такой. Он жил в пространстве четырех стен и небольшого закутка, где стоял неприятный запашок. Точно так же пахло и от него. Два раза в день к нему приходили с тазом, полным воды. Сначала он боялся, забиваясь в угол, пришепетывая, закрывая руками лицо. Вода была холодной, неприятной. Рот с осколками зубов наполняла слюна, в ушах что-то шумело. Он раскачивался, слюна текла по лицу: «Не-не-не-не!».

Потом он понял, что после мытья в тазу ему надевают повязку. Она стесняла движения, но запах исчезал. Иногда ему было неловко, он ерзал, но все быстро проходило. Когда повязку снимали, он, с интересом трогал и рассматривал себя. Он нашел еще шрамы, старые. Он не знал, откуда они появились, где он жил, до четырех стен, до тусклой лампочки, высоко под потолком, до подноса, на котором появлялось теплое, мягкое.

Теплое и мягкое приносили в миске, но у него дрожали руки. Поднимая посудину, он часто проливал теплое. Лизать пол ему не разрешали. Звучала громкая сирена, он закрывал уши, прижимаясь к стене:

– 880! 880! Встать, руки вверх!

Подчиняясь, он вспоминал, что слышал это где-то. Из тумана всплывало слово: «Смит». Он мотал головой:

– Я 880, 880… – он не мог сказать это, как следует. Он только мычал: «В-в-в-в! В-в-в-в!». Похоже он мычал, когда приносили теплое, мягкое. Он глотал содержимое миски, низко опустив голову над столом. Опустевшую посудину забирали, ему вытирали лицо. Миску всегда давали после таза.

Днем у него появлялась яркая бумага, толстый картон, мягкое, белое, в посудине. Сначала он думал, что это еда, как миска. Сунув палец в белое, облизав его, он скривился.

Тот же, с насмешливым голосом, показал, как сгибать картон, как приклеивать на него бумагу. Все выходило криво, он быстро уставал, разбрасывая обрезки.

В голове всплывали буквы, он ловил их рукой:

– Красный, зеленый, желтый, синий… – гремел выстрел. Птица, вертясь, падала вниз:

– Каждый охотник желает знать, где сидит фазан… – он бормотал слова, не понимая, что они означают:

– Десять негритят пошли купаться в море… – он считал и пересчитывал пальцы:

– Их тоже десять… – на месте ногтей остались шрамы, – десять, десять… – забросив коробочки, он взобрался на койку:

– Десять, десять… – он раскачивался – одна для горя, для счастья две, три у девчонки, четыре у парня, пять для несчастья, для золота шесть, семь для чего, не скажу, это тайна…

Рядом покашляли:

– Может быть, скажешь, милый… – на него повеяло приятным запахом, – зачем тебе тайны… – он лизал пальцы. Сегодня теплое, мягкое было густым, остатки засохло на руках:

– Семь для чего не скажу, это тайна… – упрямо повторил он, – восемь желанье любое исполнит, девять с собой поцелуй принесет… – приятный голос заинтересованно спросил:

– Десять, милый? Что дальше, про десять… – про десять он не помнил. Он внезапно подумал:

– Это про птиц, только не про ворон… – перед глазами встал раскинувший крылья ворон, появились какие-то цифры, – про ворон другое… – птицы, клекоча, плыли над поросшими буйной травой развалинами:

– Дворец, – внезапно подумал он, – здесь стоял дворец памяти… – он не знал, что такое память. В голове резко, громко закричали птицы:

– К горю одна, к счастью их пара, трое к здоровью, к богатству четыре, пятеро к болезни, шестеро к смерти… – слово ему понравилось, он захихикал:

– Смерть, смерть… – он протянул палец вперед:

– Тебе смерть… – резко, неприятно запахло. Он запустил руку в повязку. Испачканные пальцы коснулись забавной вещи. Он замычал, орудуя ладонью, ворочая во рту толстым, отекшим языком. Давид разогнулся:

– Можно было посадить его на торазин, американский препарат… – Светлана Алишеровна кивнула:

– Я знаю, у нас его применяли. Но вы хотели проследить за симптомами, а на торазине клинические проявления его синдрома прекратились бы. Овощ вам, то есть нам, не нужен. Галоперидол эффективен при продуктивной симптоматике, с бредом и галлюцинациями… – галоперидол был еще более новым, бельгийским препаратом, – а у него не шизофрения, а ярко выраженный синдром лобных долей мозга. Вернее, того, что от них осталось…

Давид хмыкнул:

– Именно поэтому я разработал новую операцию, коллега… – девушка подтянулась, – я надеюсь, что функции мозга восстановятся. Пойдемте, – он указал на дверь, – больше здесь ничего интересного не случится. Вы, наверняка, видели таких больных, на большой земле… – Светлана согласилась: «Много раз». Пропустив аспирантку вперед, обернувшись, Давид едва успел отклониться. Коричневое пятно расплылось по беленой стене, профессор поморщился. Ему показалось, что родственник улыбается:

– Ерунда, у него нет эмоций. Заточка и последующий менингит превратили его мозг в хлопья. Ладно, посмотрим, удастся ли операция… – щелкнул замок.