Дьявольская альтернатива - Фредерик Форсайт

В без четверти десять в камерах, расположенных в подвалах казарм Александер авиабазы в Гатове, Мишкин и Лазарев стали отходить от воздействия наркотиков, которые им ввели в восемь часов утра. Почти одновременно с этим часы, которые Адам Монро повесил на стены в их камерах, ожили: стрелки начали двигаться по циферблату.

Мишкин покачал головой и протер глаза. Он чувствовал сонливость, голова немного кружилась. Он отнес это на возбуждение и бессонную ночь. Он бросил взгляд на часы, висевшие на стене: они показывали две минуты девятого. Он знал, что когда его и Давида Лазарева вели через дежурку в камеры, висевшие там часы показывали ровно восемь. Он потянулся, спрыгнул с койки и стал мерять шагами камеру. Пять минут спустя то же самое стал делать Лазарев, сидевший в дальнем конце коридора.

Адам Монро прошел в ангар, где уорент-офицер Баркер все еще возился с правым двигателем «Домини».

– Как дела, мистер Баркер? – спросил Монро.

Многоопытный механик высунул голову из чрева двигателя и, доведенный до белого каления, осведомился у стоявшего внизу штатского:

– Могу я спросить, сэр, сколько еще я буду играть эту комедию? Двигатель в полном порядке.

Монро бросил взгляд на свои часы.

– Сейчас десять тридцать, – сказал он. – Я хочу, чтобы ровно через час вы позвонили в комнату, где собираются экипажи самолетов, и в офицерский клуб и сообщили, что самолет готов к вылету.

– Значит, в одиннадцать тридцать, сэр, – сказал уорент-офицер Баркер.

В своей камере Давид Лазарев вновь посмотрел на стенные часы. Ему казалось, что он шагал по камере не больше получаса, но часы показывали девять. Час пролетел – и показался очень коротким. Правда, посиди в полной изоляции в камере, и время станет играть с тобой странные шутки. Часы, в конце концов, должны идти правильно. Ни ему, ни Мишкину не пришло в голову, что часы шли с удвоенной скоростью, чтобы восполнить потерянные сто минут их жизни, а также чтобы их показания полностью соответствовали другим часам ровно в одиннадцать тридцать.

В одиннадцать премьер Ян Трейдинг позвонил из Гааги правящему бургомистру Западного Берлина.

– Что, черт побери, происходит, герр бургомистр?

– Не знаю, – вскричал доведенный до предела берлинский чиновник. – Англичане сказали, что они почти закончили ремонтировать свой проклятый двигатель. Почему, дьявол бы их побрал, они не могут воспользоваться авиалайнером Бритиш Эйрвэйс из гражданского аэропорта, я не могу понять. Мы бы возместили им убытки по отвлечению одного такого самолета от регулярных полетов, чтобы он отправился в Израиль всего с двумя пассажирами.

– Ладно, информирую вас, что через час эти сумасшедшие на «Фрее» собираются сбросить за борт сто тысяч тонн нефти, – сказал Ян Трейдинг, – и мое правительство возлагает всю ответственность на англичан.

– Полностью с вами согласен, – сказал голос из Берлина. – Все это – полное сумасшествие.

В одиннадцать тридцать уорент-офицер Баркер закрыл крышку двигателя и спустился вниз по лесенке. Он подошел к висевшему на стене телефону и позвонил в офицерский клуб-столовую. К телефону подошел начальник авиабазы.

– Самолет готов к вылету, сэр, – сообщил механик.

Офицер Королевских ВВС повернулся к собравшимся вокруг него людям, среди которых был и начальник тюрьмы Моабит и четверо радиожурналистов, поддерживавших связь по телефону со своими агентствами.

– Неисправность устранена, – сказал он. – Самолет взлетит через пятнадцать минут.

Из окон столовой они увидели, как маленький реактивный самолет буксировали наружу под солнечные лучи. Пилот и второй пилот забрались внутрь и запустили двигатели.

Начальник тюрьмы зашел в камеры к заключенным и проинформировал их, что они вот-вот отправятся в полет. Его часы показывали 11.35. Такое же время было и на стенных часах.

Храня молчание, обоих заключенных подвели к «лендроверу» военной полиции и повезли вместе с немецким тюремным начальником по аэродрому к поджидавшему самолету. В сопровождении сержанта интендантской службы ВВС, который должен был быть единственным, кроме них, пассажиром на борту «Домини» во время полета в аэропорт Бен Гурион, они поднялись вверх по трапу, не бросив даже взгляда на прощание, и расселись по своим местам.

В 11.45 подполковник Джарвис открыл обе дроссельные заслонки, и «Домини» оторвался от взлетной полосы аэродрома Гатов. По команде авиадиспетчера он зашел в южный воздушный коридор, ведущий из Западного Берлина в Мюнхен, и растворился в голубом небе.

Не прошло и двух минут, как все четверо радиожурналистов уже «живьем» информировали своих слушателей, ведя репортаж из офицерской столовой в Гатове. Их голоса разносились по всему миру, сообщая о том, что спустя сорок восемь часов после того, как с борта «Фреи» были впервые высказаны требования, Мишкин и Лазарев находятся в воздухе на пути к Израилю и свободе.

Сообщение слышали в домах тридцати офицеров и матросов с «Фреи» – в тридцати домах в четырех скандинавских странах матери и жены наконец сломались, а испуганные дети спрашивали, почему же их мамочки плачут.

Новость услышали и на небольшой флотилии буксиров и других судов с распылительным оборудованием, лежавших в дрейфе к западу от «Аргайлла», здесь также ее восприняли со вздохом облегчения. Ни ученые, ни моряки не сомневались ни на минуту, что они не смогут справиться со 100 000 тонн нефти, расплывшейся по морю.

В Техасе нефтяной магнат Клинт Блейк услышал это известие в выпуске новостей Эн-Би-Си, когда завтракал на открытом воздухе в это солнечное воскресное утро: он сразу же заорал: «Как раз вовремя, черт побери».

Гарри Веннерстрем услышал его по новостям Би-Би-Си в своих апартаментах на верхнем этаже высоко над Роттердамом и улыбнулся удовлетворенно.

В редакциях газет от Ирландии до «железного занавеса» готовили утренние выпуски на понедельник. Команды писателей описывали всю историю, начиная с захвата «Фреи» и кончая последними известиями; оставлялось место для описания прибытия Мишкина и Лазарева в Израиль и освобождения «Фреи». До того, как газеты должны были быть запущены в печать в 10 часов вечера, оставалось достаточно времени: вполне можно было успеть включить туда окончание этой истории.

В двадцать минут первого по европейскому времени Государство Израиль дало согласие соблюдать требования террористов с «Фреи» в отношении публичного приема Мишкина с Лазаревым в аэропорту Бен Гурион через четыре часа, для того, чтобы их можно было узнать.

На шестом этаже в номере гостиницы «Авиа», расположенной в трех милях от аэропорта Бен Гурион, эту новость по радиотрансляционной сети услышал и Мирослав Каминский. Он откинулся на спинку дивана со вздохом облегчения: прибыв в Израиль поздним днем в пятницу, он ожидал встретить своих старых друзей-партизан в субботу. Вместо этого ему пришлось узнать о перемене решения немецкого правительства поздней ночью в пятницу, прождать всю субботу и узнать о сбросе за борт нефти. Он грыз ногти, не будучи в силах хоть что-то предпринять, он не мог заснуть, – и вот, наконец, известие о их освобождении. Но и теперь ему предстояли томительные минуты ожидания до тех пор, пока в четыре часа пятнадцать минут по европейскому времени – или в шесть пятнадцать по тель-авивскому – «Домини» не коснется посадочной полосы.

На борту «Фреи» Эндрю Дрейк выслушал известие о взлете самолета с глубоким удовлетворением, которое можно было заметить даже несмотря на его страшную усталость. Согласие на его требования, высказанное тридцать пять минут спустя Государством Израиль, было уже простой формальностью.

– Они в пути, – сообщил он Ларсену. – Еще четыре часа лета до Тель-Авива, и они будут в безопасности. Потом еще четыре часа – а может и меньше, если опустится туман, – и мы тоже уйдем. На борт взойдут военные моряки и освободят вас. Ваша рука получит соответствующий медицинский уход, и вы получите назад свой корабль и свою команду… Вы должны быть довольны.

Норвежский капитан сидел, откинувшись на спинку стула, под глазами у него были черные круги, но он не желал дать своему более молодому сопернику удовольствие увидеть, как он заснет. Для него еще ничего не закончилось – не кончится до тех пор, пока из трюмов не будет извлечен последний заряд взрывчатки, а также пока на борту останется хоть один террорист. Он знал, что был близок к тому, чтобы потерять сознание. Боль, которая огнем жгла ему руку, теперь превратилась в тупую, изматывающую пульсацию, отдающуюся из руки в плечо, – она, да еще то и дело накатывающиеся волны усталости заставляли его видеть все, словно в полусне, но он все равно упрямо не закрывал глаз. Он презрительно бросил взгляд на украинца и спросил: