Ладога - Ольга Григорьева

– Мы решили. Идешь ты – идем и мы.

– Куда это ты собрался? – удивился Бегун.

– В Люболяды. – Я не хотел рассказывать ему о просьбе Эрика. К чему друзей волновать, и без того уж намаялись.

– Без нас? – еще больше удивился Бегун.

Ну как ему, неразумному, втолковать, что на бранное дело идем да на подлое – из-за Княжьего слова кровь словенскую проливать. Не поймет ведь, даже если все растолкую. А Лис без объяснений понял, встал передо мной:

– Ты изменился. Теперь ты действительно больше Олег, чем Славен. Урман своих берешь, а нас – опасаешься! Когда-то ты верил нам, что же случилось теперь? Может, пришла вместе с чужим именем в твое тело чужая душа? Кто ты? Олег или Славен?

– Погоди, – осадил брата Медведь и повернулся ко мне. – И ты не увиливай. Объясни, в чем дело.

Легко требовать объяснений. Только как их дать? Свавильд негромко кашлянул, напоминая о себе.

– Ступай к Эрику, передай ему решение хирда, – сказал я викингу.

Он, довольный тем, что может не присутствовать при тягостных разборках меж родичами, быстро исчез за дверью. Медведь все смотрел на меня – ждал объяснений. Я открыл было рот, но ничего не успел сказать, услышал ровный голос Беляны:

– Тебе, Медведь, крови мало? Повоевать хочешь? А коли со своими? Не отступишь, не помешаешь?

– Со своими… – охотник озадаченно потер затылок.

– Он за данью идет. С Эриком. – Беляна, громыхая, переставила какие-то горшки, закончила: – С мечом идет. К словенам…

Вот так – коротко и ясно. Братья вылупили глаза на Беляну, а я только и мог, что возносить хвалу ее выдержке и благоразумию.

– Я тоже пойду! – уперся Бегун.

– Дурак! – рявкнул Медведь. – Не поднимется у тебя рука на своих! Сиди дома да помалкивай!

– Славен, может, все-таки… – сникая, попросил Бегун.

Ах, какая боль терзала душу, какая ненависть ко всему этому жестокому миру, когда, накинув телогрею, рванулся от просящих глаз на двор, выкрикнул:

– Олег! Я – Олег!

В метель да мороз по двору недолго погуляешь, а в теплом хлеву всегда укромное место сыщется. В любую стужу согреет бессловесная скотина, разделит боль, глядя усталыми, уже давно познавшими жестокость жизни, глазами.

Дворовый пес Пусток, прозванный так за свою лень и неспособность к охоте, испуганно сжался в комок и зарычал на скрипнувшую дверь хлева, но, распознав во мне старого знакомца, преданно завилял пушистым хвостом и, словно все понимая, лизнул руку шершавым языком.

– Они не обиделись на тебя.

Я поднял голову. Растирая снегом покрасневшие от мороза руки, надо мной стояла Беляна:

– Они все понимают и, поверь, любят тебя ничуть не меньше, чем прежде.

– До каких пор? Пока еще помнят старое? Пока надеются увидеть прежнего Славена?

– Нет. Пока ты не предашь их. – Беляна вздохнула, опустилась рядом, поправляя съехавшую с моего плеча телогрею. Только теперь я заметил, что была она без шубы, лишь в домашней одежке… Побежала за мной, не вспомнила даже о холоде… Я перекинул телогрею на нее. Она благодарно улыбнулась и продолжила: – Они знают, как тебе нелегко. Знают, что если ты идешь с мечом на своих, значит, так нужно. Знают, что только ты сможешь разобраться по справедливости меж словенами и варяжским Князем. Все знают… Просто им обидно. Потом обида уйдет, останется понимание.

Я не отрываясь смотрел на ее шевелящиеся губы. Что сделал я в своей жизни, чем заслужил ее любовь?

– Если бы они хотели идти с тобой, думаешь, ты мог бы их удержать? – Она весело тряхнула головой, словно сбрасывая тягостные думы: – Нет, им здесь нравится. Медведю по вкусу Княжий стол, Лису – новоградские девки, а Бегуну – слава лучшего песенника…

– А тебе?

Она не поняла, нахмурилась.

– Что нравится здесь тебе? Ты умеешь биться и не боишься крови. Что держит тебя?

Я впервые видел ее такой смущенной. Она покраснела и превратилась в обыкновенную робкую женщину, совсем не похожую на мою Беляну. Она скрывала что-то, но что?

– Я пойду с тобой, хотя беременной женщине не место среди воев.

Она сказала об этом так обыденно, что я даже не понял сначала, а когда осознал, вместе с радостью вошла в сердце тревога. Встала перед глазами рабыня из Руа, ее огромный, упиравшийся в землю живот, скошенные в немом крике глаза и нож викинга у белого горла. Нет, не опускаются раскаленные схваткой и напоенные кровью врагов мечи перед едва зародившейся жизнью. Боги скупы на милосердие…

– Нет! – отрезал я. – Останешься здесь и сохранишь мне сына.

Она было открыла рот – возразить, но столкнулась со мной глазами и, всхлипнув, кивнула.

– Ступай домой, – я постарался смягчить огрубевший голос, – я скоро приду.

И опять она лишь молча кивнула. Ушла, подобрав подол. Я проводил ее глазами, но она не обернулась.

Ребенок… Я не мог представить себя отцом, может, потому и радости не ощущал. Наверное, радость приходит позже, вместе с рождением маленького существа, наделенного твоей кровью. Женщины носят в себе эту тихую радость так долго, что привыкают к ней, а мужчину она оглушает, как раздавшийся среди ясного неба гром. Только не Перунова стрела летит в отцовское сердце, а громкий требовательный крик первенца…

В Валланде, в городе Руа, бегает мальчишка, мать которого видела смерть его отца, а потом на коленях умоляла дикого пришельца, показавшегося ей добрее других:

– Холег… Холег…

Знает ли малыш, зовущий сурового ярла стрыем, о своем настоящем отце? Что носит в чистой детской душе – ненависть к викингам или крохотную искру веры в добро, еще до его рождения подаренную мной его матери?

Пусток, деловито выкусывая шерсть, устроился на моих ногах, согревая их мохнатым телом. Я почесал его за ухом, но, занятый своим делом, он не обратил на мою ласку никакого внимания.

А если это будет девочка?

– Ты здесь? – Бесшумно возник Эрик, навис надо мной, пренебрежительно оттолкнув потянувшуюся к нему коровью морду. – Свавильд приходил. Пойдем, многое нужно обговорить.

Я поднялся. Ох, Лис, верно не узнать тебе никогда, как горька твоя правда. Не вернула мне родимая земля прежнего покоя. Не оправдались наивные надежды на возвращение прошлого. Вымыло мою душу соленое море, выгрызла острыми мечами Валландская земля, опутала русыми волосами Норангенская фиалка… Звон оружия стал мне милее соловьиных песен, жесткая подстилка лучше мягкого ложа… Унесла Славена полноводная река, а взамен выбросила на берег безродного, неприкаянного Олега. Ему ли о детях мечтать, ему ли о друзьях печалиться, ему ли от битвы бежать?

– Заходи. – Эрик распахнул дверь дружинной избы, пропуская меня вперед. Хлопнула она за мной, закрыла навсегда путь к прежней жизни, отрезала по живому кусок плоти, лучший кусок, да только Олегу и к этому не привыкать, справится… Не с таким справлялся…