Каждое лето после (ЛП) - Форчун Карли

— Сэм, мне так жаль, — говорю я срывающимся голосом.

Я так переполнена горем и сожалением, что не могу остановить слезы, которые катятся по моим щекам. А потом Сэм снова обнимает меня, шепча «Ш-ш-ш» в мои волосы, пока он двигает одной рукой вверх и вниз по моей спине.

— Все в порядке, Перси, — шепчет он, и когда я смотрю на него, его лоб озабоченно наморщен.

— Это я должна тебя утешать, — говорю я, вытирая щеки. — Прости.

— Не беспокойся об этом, — его голос мягкий, когда он похлопывает меня по спине, а затем делает шаг назад, проводя рукой по волосам. Знакомый жест натягивает потрепанную струну внутри меня. — Она была больна в течение многих лет. У нас было много времени, чтобы смириться с этим.

— Не могу представить, чтобы какое-то количество времени было достаточно долгим. Она была так молода.

— Пятьдесят два года.

Я резко вдыхаю, потому что она была ещё моложе, чем я предполагала. И я могу себе представить, как это должно терзать Сэма. Его отец тоже был молод.

— Надеюсь, это не проблема, что я приехала, — говорю я. — Я не была уверена, что ты захочешь, чтобы я была здесь.

— Да, конечно, — он говорит это так, будто с последнего нашего разговора не прошло больше десяти лет. Как будто он не ненавидит меня. Он возвращается к посудомоечной машине, освобождает поднос от тарелок и ставит их на столешницу. — Как ты узнала? — он смотрит на меня и прищуривается, когда я не сразу отвечаю. — Ааа.

Он уже знает ответ, но я всё равно говорю ему.

— Чарли позвонил мне.

Его лицо темнеет.

— Ну разумеется, — решительно говорит он.

На столешницах выстроились сервировочные тарелки и противни — оборудование, необходимое для обслуживания большого торжества. Я встаю рядом с ним у посудомойки и начинаю складывать пыльную сервировочную посуду на полку, чтобы освежить её. Это та же самая машинка, что и тогда, когда я здесь работала. Я запускала её так много раз, что могла бы сделать это с закрытыми глазами.

— Так для чего же все это? — спрашиваю я, не сводя глаз с раковины.

Но я не получаю ответа. По тишине я могу сказать, что Сэм перестал мыть посуду. Я делаю глубокий вдох, раз, два, три, четыре и выдох раз, два, три, четыре, прежде чем оглянуться через плечо. Он прислоняется к стойке, скрестив руки на груди, и наблюдает за мной.

— Что ты делаешь? — спрашивает он грубым голосом.

Я поворачиваюсь к нему лицом, делаю еще один глубокий вдох, и из какого-то глубоко забытого места я нахожу Перси, девочку, которой я когда-то была.

Я поднимаю подбородок и недоверчиво смотрю на него, положив руку на бедро. Моя рука вся мокрая, но я игнорирую это, так же как и бурчание в животе.

— Я помогаю тебе, гений.

Вода просачивается сквозь моё платье, но я не двигаюсь с места. Я не отвожу взгляда. Мускул на его челюсти дергается, и его хмурый взгляд расслабляется достаточно, чтобы я поняла, что воткнула нож под крышку его герметично закрытой банки. Улыбка угрожает разрушить моё непроницаемое лицо, и я прикусываю губу, чтобы сдержать её. Его глаза устремляются к моему рту.

— Ты всегда был дерьмовым посудомойщиком, — говорю я, и он разражается смехом, густой рев отражается от стальных поверхностей кухни.

Это самый великолепный звук. Я хочу записать его, чтобы потом слушать снова и снова. Не помню, когда в последний раз так широко улыбалась.

Его голубые глаза сверкают, когда находят мои, а затем опускаются к мокрому пятну, оставленному моей рукой на бедре. Он сглатывает. Его шея такого же золотисто-коричневого цвета, как и руки. Я хочу уткнуться носом в изгиб, где она встречается с его плечом, и вдохнуть его аромат.

— Как я посмотрю, твои издёвки не улучшились, — говорит он с нежностью, и я чувствую себя так, словно выиграла марафон. Он указывает на тарелки на столешнице и вздыхает. — Мама хотела, чтобы все собрались здесь на вечеринку после её смерти. Мысль о том, что люди будут стоять с безглютеновыми бутербродами с яичным салатом в подвале церкви после похорон, привела её в ужас. Она хочет, чтобы мы ели, пили и веселились. Она была очень конкретна, — говорит он это с любовью, но звучит устало. — Она даже приготовила вареники и голубцы, которые хотела подать на стол несколько месяцев назад, когда была ещё достаточно здорова, и положила их в морозилку.

Мои глаза и горло горят, но на этот раз я остаюсь сильной.

— Это похоже на твою маму. Организованная, вдумчивая и…

— Всегда пичкающая людей углеводами?

— Я собиралась сказать: «кормящая людей, которых она любит», — отвечаю я.

Сэм улыбается, но это грустная улыбка.

Мы стоим там в тишине, рассматривая аккуратный набор оборудования и тарелок. Сэм снимает кухонное полотенце со своего плеча и кладет его на стойку, одаривая меня долгим взглядом, как будто он что-то решает.

Он указывает на дверь.

— Давай выбираться отсюда.

***

Мы едим мороженое и сидим на той же скамейке, на которой сидели в детстве, недалеко от центра города на северном берегу. Вдалеке я вижу мотель, расположенный по ту сторону залива. Солнце низко опустилось в небе, и с воды дует легкий ветерок. Мы почти не разговаривали, и мне такое подходит, потому что сидеть рядом с Сэмом кажется нереальным. Его длинные ноги вытянуты рядом с моими, и я зациклена на размере его коленей и волосах на ногах. Сэм вырос из своей жилистой фазы после того, как достиг половой зрелости, но теперь он такой настоящий мужчина.

— Перси? — спрашивает Сэм, отвлекая мое внимание.

— Да? — я поворачиваюсь к нему.

— Возможно, тебе захочется съесть его немного быстрее, — он указывает на розово-голубую дорожку мороженого, стекающую по моей руке.

— Черт! — я пытаюсь поймать её салфеткой, но капля падает мне на грудь. Я промакиваю ее бумагой, но, кажется, это только усугубляет ситуацию. Сэм наблюдает за этим краем глаза с ухмылкой.

— Не могу поверить, что ты всё ещё ешь мороженое со вкусом сладкой ваты. Сколько тебе лет? — поддразнивает он.

Я указываю на его вафельный рожок с двумя большими ложками Лосиных следов, тот же вкус, который он заказывал в детстве.

— Кто бы говорил.

— Стаканчики с ванилью, карамелью, арахисовым маслом? Лосиные следы — это классика, — насмехается он.

— Ни за что. Сладкая вата — самая лучшая. Ты просто так и не научился ценить её.

Сэм приподнимает одну бровь с выражением абсолютного неприятности, затем наклоняется и проводит языком по моему шарику мороженого, откусывая кусочек сверху. Я невольно выдыхаю, мой рот приоткрывается, когда я смотрю на следы его зубов.

Я помню, как Сэм впервые сделал так, когда нам было по пятнадцать. Вид его языка потряс меня, лишив дара речи тогда тоже.

Я не поднимаю глаз, пока он не толкает меня локтем в бок.

— Это всегда выводило тебя из себя, — смеется он мягким баритоном.

— Ты угроза, — я улыбаюсь, игнорируя нарастающее давление внизу живота.

— Я дам тебе попробовать моё, чтобы было честно.

Он наклоняет ко мне свой рожок. Это что-то новое. Я вытираю капельки пота, выступившие над моей губой. Сэм замечает это, криво усмехаясь, как будто он может прочитать каждую грязную мысль, которая проносится у меня в голове.

— Я обещаю, что оно вкусное, — говорит он, и его голос такой же темный и мягкий, как кофе. Я не привыкла к этому Сэму — к тому, который, кажется, полностью осознает свое влияние на меня.

Я вижу, что он не думает, что я это сделаю, но это только подстегивает меня. Я быстро пробую его рожок на вкус.

— Ты прав, — говорю я, пожимая плечами. — Довольно вкусно.

Его взгляд метнулся к моему рту, а затем он прочищает горло.

С минуту мы сидим в неловком молчании.

— Итак, как у тебя дела, Перси? — спрашивает он, и я беспомощно поднимаю руки.

— Я не знаю, с чего начать, — нервно смеюсь я.

Как вообще начать после того, как прошло столько времени?

— Как насчет трех обновлений? — он толкает меня локтем, его глаза сверкают.