Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто - Михаил Рывкин

После окончания фабрично-заводского училища швейников Евдокия Степановна Спиридонова (Пирожкова) работала на фабрике имени «КИМ». Когда началась война, 18-летнюю Дусю Спиридонову назначили командиром санитарного взвода МПВО. 9 июля, после вступления немцев в Витебск, Е. С. Спиридонова вместе с родителями уехала в деревню Трехнивку под Суражем. Там и началась ее подпольная работа под руководством А. П. Максименко, возглавлявшего спецгруппу МГБ.

Вскоре после начала оккупации Витебска знакомая Е. С. Спиридоновой попросила ее вывести евреев из города. Во время следующей встречи Евдокия Степановна сообщила знакомой, что есть возможность евреям спастись, и сказала, чтобы они собрались по дороге к Барвин-перевозу. «И когда я пришла к условленному месту и времени, — писала в своих воспоминаниях Е. С. Спиридонова, адресованных на имя секретаря Витебского обкома партии Н. И. Пахомова, — их оказалось 25 семей. С помощью подруг я перевела их к своим подпольщикам на торфзавод «20 лет Октября», в полутора километрах от деревни Красный Двор, а оттуда они были переправлены за линию фронта в советский тыл»[22].

Е. С. Спиридонова одна из первых в июле-августе 1941 года создала подпольную патриотическую группу, которая активно действовала на протяжении всего времени борьбы против оккупантов. О мужестве этой девушки знали не только товарищи по подполью. Она была связной и разведчицей штаба Калининского и 1-го Прибалтийского фронта. Дважды была тяжело контужена и всякий раз после выздоровления снова возвращалась в строй. После войны Е. С. Спиридонова (Пирожкова) жила в Витебске. Потом с мужем Н. И. Пирожковым, бывшим партизаном отряда (позже — партизанской бригады) М. Ф. Бирюлина и детьми переехала на Украину.

К сожалению, наша попытка выяснить подробности уникальной операции по спасению витебских евреев, установить имена спасителей и спасенных оказалась безуспешной. Но главное — сам факт спасения десятков человеческих жизней. Подвиг, оставшийся в памяти Витебска.

Уже с первых дней оккупации в городе стал ощущаться голод. Купить продовольствие было негде, и каждый добывал еду, где мог. Как вспоминает И. И. Левина (Вейлер), многие ходили за едой на железнодорожную станцию. С фронта шли составы с ранеными немцами. Горожане выпрашивали у них остатки еды, и те бросали ее на перрон.

Однажды на улицу, где жили Вейлеры, приехали на машине немцы. Они предложили подросткам поехать копать картошку. Желающих было очень много. Голод гнал людей к кузовам машин. 12-летний Вейлер тоже пытался залезть в машину но те, кто был постарше, отталкивали его, и когда машина тронулась с места, он остался стоять на земле.

Никто из тех, кто поехал копать картошку, обратно не вернулся. «Сельскохозяйственный рейс» был всего лишь поводом для очередного уничтожения людей. Фашисты вывезли подростков за город и расстреляли.

18 июля фашисты пригнали евреев, которых поймали в городе во время очередной облавы, на берег Западной Двины. Среди них совершенно случайно оказался и Василий Иванович Бутримович. Он был брюнетом и, может, потому показался фашистам похожим на еврея. Сразу же после войны В. И. Бутримович свидетельствовал, как человек 40 евреев-мужчин загнали в воду, избивали и, в конце концов, утопили. Он спасся только благодаря тому, что в городе его многие знали. И стоявшие на берегу местные жители в один голос кричали немцам, что Бутримович — не еврей.

«…Евреи до сих пор ведут себя сдержанно, — сообщала служба безопасности и СД от 19 июля 1941 года. — Жестокие меры против евреев, в особенности экзекуции, значительно способствовали росту антинемецких настроений среди населения, росту вражды и клеветы…, они становились все более опасными».

И здесь же: «…направить белорусов на еврейские погромы не представляется возможным».

Информация о попытке расправиться с евреями руками местного населения содержится также в сообщениях от 22 и 26 июля 1941 года.

В привокзальной части города, где до войны проживала значительная часть еврейского населения, была установлена так называемая «черта оседлости»[23], между полосой железной дороги и правым берегом Западной Двины, на совершенно разрушенной военными действиями территории. Было приказано всем евреям переселиться сюда в течение двух или трех дней. Вначале таких мест было несколько: овощехранилище — между улицами Революционная (бывшая Малая Ильинская) и А. Мовзона (бывшая Яновская Набережная), дрожжевой завод — на углу улиц А. Ильинского (бывшая Нижне-Набережная) и Жореса (бывший Леорков переулок), клуб летчиков — улица Революционная (бывшая Большая Ильинская), табачная фабрика — улица Покровская (с 1927 по 1992 год — улица Дзержинского), дом № 30 по ул. Комсомольской и другие.

Тех, кто не являлся к местам сбора добровольно, гитлеровцы выгоняли из их домов и квартир силой. П. М. Фрумсон была одной из тех, кто оказался в овощехранилище. При встрече с нами она говорила: «Я давно хотела рассказать об этом. Пятьдесят лет носила в себе. В первые дни войны двух моих братьев, Залмана и Бориса, забрали в армию. Моисея по болезни не взяли. Отец умер еще в 1921 году. Мать не хотела эвакуироваться. Было жалко дома, нажитого добра. Я как раз в 1941 году закончила 7 классов.

После того, как немцы издали приказ всем евреям переправиться на правый берег Западной Двины, мы с мамой тоже направились туда. По дороге нас догнал Моисей (Мотл), и мы пошли вместе. Люди собрались у того места, где стоит здание станкоинструментального техникума. Столпотворение было дикое. К нам подошел немец, рыжий верзила, приставил к животу брата кинжал и на едва понятным ломаном русском языке сказал: «Чего стоишь? Сбивай бревна и плыви»! Когда он отошел, Моисей сказал маме: «Пошли, нам тут делать нечего». И ушел. А мы растерялись и остались в толпе. Больше мы Моисея не видели. Уже после войны я узнала, что он ушел к своей теще в деревню Огородники, которая находится недалеко от Витебска. Там в это время была его жена с сыном. Позже ему помогли уйти к партизанам.

Мы остались на берегу. Немцы и те из местных, кто им помогал, ходили среди толпы, выбирали молодых красивых девушек и уводили куда-то. Пошел слух, что девушек уводят, чтобы изнасиловать. С немцами ходили русские девушки. Эти подойдут, покажут немцам, какая вещь у еврейки им понравилась, и немцы тут же отбирали эту вещь. У меня забрали теплую леопардовую куртку. Мы взяли из дому самые лучший вещи. Думали, пригодятся. Да и жалко было оставлять, понимали, что разграбят наши дома.

Ко мне подошел парень и спросил:

— Жить хочешь? Тогда пошли.

Мне было четырнадцать лет. Мама сказала:

— Иди, останешься хоть ты жива.

Он вел меня, чтобы изнасиловать. Я плакала и кричала. Мой крик услышала наша учительница географии Г. Золотова. Она жила в доме на берегу.

— Ты чего плачешь? — спросила она. — Иди сюда.

Парень, который меня вел, еще, наверное, не до конца потерял совесть, и, когда увидел постороннего человека, убежал. Мама вслед за мной тоже ушла с берега реки. Мы зашли в дом к учительнице, она предложила у нее переночевать. Утром ее дети сказали: «Мы не сможем вас оставить у себя. Из-за вас убьют и нас тоже».

Мы пошли к Леле, жене моего брата Бориса. Оба наши дома по улице Куйбышева, где мы жили, сгорели. Леля (Элеонора Гузиковская) с двумя маленькими детьми, Мишей и Толей, жила в другом доме, у Смоленского рынка. Она была полькой, после замужества взяла фамилию Фрумсон. Леля боялась за детей, боялась, что узнают про ее мужа-еврея, который воюет в армии. Она сказала: «Спрячьтесь где-нибудь, а завтра я сама перевезу вас на тот берег». Рано утром Леля отправилась к реке, наняла лодочника. Когда мы подошли, он посмотрел на маму и сказал: «Эту не повезу. Жидовка». С большим трудом мы переправились на тот берег.

Всех собрали в овощехранилище. Туалетов не было. Жара стояла страшная. От духоты и запахов люди теряли сознание. Бункеров для хранения овощей было три. Крыша на уровне земли, и ступеньки вниз. Мать водили на работы: ее запрягали в оглобли, и она тягала бревна. На работы водили не всех, а выборочно. Немцы и полицаи издевались, как могли, просто так, ради развлечения. И еще, чтобы показать, кто в городе хозяин, кого надо слушать, чьи приказы выполнять.

Полицаи нашептывали немцам, что еврейские девочки очень красивые, и они сами не прочь бы заняться ими, но в первую очередь — все для господ офицеров. Немцы смеялись, принимали после трудного дня шнапс и, прихватив с собой полицая, шли к овощным складам: «Пошли, и тебе хватит». И тот бежал показывать местных красавиц.

Это были самые страшные минуты и для девушек, и для их матерей. Тех, кого забирали для развлечения, обратно не возвращались. Чтобы не приглянуться фашистам и полицаям, девушки расцарапывали лица речным песком. В царапины попадала грязь, и вся кожа воспалялась…. Но были и такие немцы, которые приходили по ночам, приносили нам хлеб и говорили: «Мы не виноваты. Мы солдаты».