Журнал Наш Современник №8 (2004) - Журнал Наш Современник

Кроме того, если по совету авторов отказаться от категории “нация” из-за множественности ее трактовок, то по аналогии мы должны отказаться и признать “ненаучными” такие категории, как “общество”, имеющее десятки определений: “социальная общность”, “группа”. В социальных науках вообще нет категорий, определяемых однозначно.

Мы полагаем, что слепо копировать чужой опыт, отказываясь от своих научных традиций, непродуктивно. Далеко не всегда западные концепции применимы к “незападной” реальной практике. Реальные нации неодно­родны, их трудно “подогнать” под общую для всех концептуализирующую модель, но это не повод считать их “воображаемыми”, “несубстанцио­нальными” общностями.

При всем многообразии национальных моделей их можно условно объеди­нить в три группы:

Первая — французская этнонейтральная модель единой политической нации , нечувствительной к местной этнорегиональной и этноисторической специфике. Во Франции человек любой национальности, получивший французское гражданство: японец, китаец, считается французом и членом французской нации.

Вторая — немецкая смешанная модель, где доминанта единой полити­ческой нации оставила известное место для проявления этнорегионального начала, создав восприимчивый к культурным автономиям федерализм1.

Третья модель нации — российская — с этнорегиональной доминантой. В российской модели нации преобладает этнический принцип, и, следова­тельно, этническая история непременно является составной частью нацио­наль­ной идентичности. Политизировать нацию и тем самым пытаться сменить национальную модель, перенося акценты с этнической составляющей на политическую, в России стали идущие в фарватере Запада ученые и политики в 90-х гг. XX в.

О том, что реальные, а не виртуальные нации имеют свои специфические характеристики, свидетельствует тот факт, что признаки, включаемые в определение нации, вариативны.

Большая часть признаков, которыми традиционно определяется нация, существенны, но, как правило, не абсолютны. Например, такой признак, как общность языка . Наличие общего языка может определять нацию. Но может и не определять. Так, англичане с ирландцами, датчане с норвежцами, сербы с хорватами говорят на одном языке, но не представляют собой, однако, единого народа; евреи, вовсе не говорящие на общем языке, состав­ляют тем не менее единый народ.

Другой признак: общность происхождения и сознание принадлежности к одному целому , которое сплачивает людей в нацию. Очень важные признаки, но тоже не абсолютные. Тирольский крестьянин никогда не сознавал своей связи с немцами Восточной Пруссии или Померании, с тюрингцем или эльзас­цем, но от этого он не переставал быть немцем.

Общность религии для одних наций обязательный признак, для других — нет. То же можно сказать и об общности территории .

Национальная идентичность. Важнейший признак. Но национальная идентичность может быть подвижной под влиянием времени, среды, изме­нившихся условий; она не является неизменной, раз и навсегда заданной.

Наличие у представителей нации особого менталитета , особого нацио­нального характера. Абсолютно верный признак, но определяется он скорее на эмоциональном, чем эмпирическом уровне. О. Бауэр придавал этому признаку нации главное значение, но определял его достаточно абстрактно. “Привезите любого немца, — писал он,— в чужую страну, скажем, к англи­чанам, и он тотчас же осознает произошедшую с ним перемену: вокруг него другие люди, иначе думающие и чувствующие, иначе реагирующие на одни и те же вещи, чем привычная ему немецкая среда. Эту-то сумму признаков, отличающих людей одной от людей другой национальности, этот комплекс физических и духовных качеств, который отличает одну нацию от другой, мы назовем национальным характером”1.

А что лежит в основе национального характера? Передается ли он по наследству или формируется при социализации личности в процессе сов­местной жизнедеятельности? И отсюда следующий принципиальный вопрос: биологической (естественной) или культурной общностью является нация?

Когда мы рассматриваем нацию как культурную общность, то есть иссле­дуем, как национальный характер определяется полученными от прежних поколений культурными ценностями, мы можем опираться на факты челове­ческой истории. Когда происхождение общности национального характера мы стараемся объяснить физическими качествами, переданными путем естественной наследственности, мы можем основываться на сравнительно узком круге точных эмпирических данных. Поэтому такой признак, как чистота крови, доставляет наибольшие трудности и порождает наибольшие споры. Многие современные исследователи полагают, что “чистота крови” не является определяющим признаком нации, и говорят, что чистокровность бывает только на конюшнях.

Следовательно, такие признаки нации, как общность происхождения, общ­ность языка, религии, территории, чистота крови, сознание принадлеж­ности к единому целому, наличие общего национального характера — сущест­венны, но не абсолютны. В одних обществах они являются определяющими, в других они таковыми не признаются.

На наш взгляд, нация является одновременно и естественной, и культур­ной общностью . С одной стороны, наследственная передача определенных качеств, с другой — передача определенных культурных ценностей — вот те два способа, посредством которых судьба предков определяет характер потомков. Мы склонны согласиться с О. Бауэром, полагающим, что нацию создает общность судьбы , “не однородность судьбы, а коллективно пережитая, сообща выстраданная судьба”. Эта общность судьбы действует в двух направлениях: с одной стороны, путем естественной наследственности передаются качества, усвоенные нацией, с другой — передаются создаваемые нацией культурные ценности2.

Включение понятия “нация” в рамки современной политической теории придает ему разные оттенки в зависимости от ситуации, от политической заданности. Многозначность трактовок можно объяснить огромным моби­лиза­ционным потенциалом понятия “нация” и многоплановыми возможностями его использования в политических целях. В зависимости от конкретной политической ситуации или социально-политической задачи в него вклады­вается тот или иной смысл. Апеллируя к интересам нации, к национальным приоритетам, национальной безопасности и т. д., политики добиваются власти, влияния — целей, которые на практике могут далеко отстоять от действительных интересов людей, составляющих национальное сообщество.

Если постмодернисты вообще отрицают реальность существования нации, то модернисты, как правило, связывают нацию исключительно с переходом к современной эпохе, с эпохой модерна и считают ее сравнительно недавним социально-историческим конструктом. В этом заключается определенная историческая поверхностность модернистской трактовки нации и национализма. Определяя их как “плоды современности”, модернисты нарушили равновесие между преемственностью и прерывностью, тем самым усложнили задачу объяснения того, почему нации непременно возвращаются к прошлому и ощущают свою связь с прошлой этнической историей.

Прошлое — это и есть та самая “коллективно пережитая, совместно выстраданная судьба”, о которой мы говорили выше. Именно прошлое нации и интерпретация этого прошлого формируют национальное сознание.

Нациям, имеющим богатейшую историю, есть откуда черпать материал для подпитки коллективной национальной идентичности. А что делать молодым нациям (например, американской), у которых “прошлое” не превышает трех столетий или если многое в нем нелицеприятно? Не будут же они формировать самооценку нации, систематически повторяя, что начало их истории связано, к примеру, с варварским истреблением развитых индей­ских цивилизаций или что на романо-германской общности до скончания века будет лежать клеймо убийц и экспроприаторов чужих земель и богатств? Для конструирования желаемого образа нации эти страницы истории не подходят. В этом случае реальное историческое и этническое прошлое заменяется символами, придуманными традициями. Такие нации опираются на политическую составляющую, они держатся на целенаправ­ленных упражнениях в социальной инженерии и на “трудах” историков, которые “производят” историю как ретроспективную мифологию .

Национальное сознание можно мобилизовать, а можно и деморали­зовать. Национальный организм внушаем. “Здоровье” национального организма в очень большой степени зависит от направленности государст­венной политики, от установок, транслируемых СМИ, от деятельности интел­ли­генции. У национального сообщества можно сформировать устойчивое чувство национальной гордости или, напротив, культивировать в народе чувство вины, национального унижения, стыда1. Для этого прибегают к мифам, обращенным в прошлое. Для этого пересматривается история, ревизуются реальные события, переписываются учебники. Как в своей известной лекции “Что есть нация?” говорил Э. Ренан, “забвение истории или даже ее искажение является важным фактором формирования нации”2. В справедливости этого высказывания можно убедиться, читая современные учебники по истории, например, Украины или знакомясь с научными трудами “национальных” историков. Читаем книгу о тюрках: “В IV веке наш народ смело перелистнул страницу европейской истории — он освободил народы от римского рабства, дал им свободу. Наши предки — и никто другой! — открыли язычникам-европейцам их нынешние религиозные символы, от тюрков-кипчаков европейцы впервые услышали о Боге Небесном, узнали свои теперешние молитвы”3. Преувеличение роли одного народа непременно происходит на фоне принижения роли другого. Из той же книги можно вычитать, что “древнерусские города — вовсе не русские”, что “жители Киева всегда (и в IХ-ХII вв.) назывались украинцами”, что Киевская Русь основана варягами и даже что Н. В. Гоголь своей фамилией обязан тюркам. Подобных примеров можно приводить множество. При всех различиях они свиде­тельствуют о том, что историк, пишущий об этнической истории или нацио­нализме, вольно или невольно совершает политическое или идеологическое вмешательство в свой предмет4.