Планета призраков - Александр Бушков

Вот тут-то вновь заблажил обосновавшийся в соседней Бельгии Виктор Гюго, занявший в отношении Парижской Коммуны крайне интересную позицию: «Я не был с ними. Однако я приемлю принципы Коммуны, хотя и не одобряю ее руководителей».

Без толкового психиатра, согласитесь, в этой позиции не разберешься. Сам Гюго писал о коммунарах: «Я решительно высказался против их действий: закона о заложниках, репрессий, произвольных арестов, нарушений свободы, запрещения газет, грабежей, конфискаций, разрушений, уничтожения Вандомской колонны, посягательств на право и нападок на народ». Но дальше начинается чистейшей воды дуркованье …

«Прокурор» Парижской Коммуны Риго, одним росчерком пера отправивший на смерть сотни невинных людей, по мнению Гюго – преступник. Но преступники, оказывается, и те солдаты, что пристукнули эту бешеную собаку, не доведя до тюрьмы. Коммунар Жоаннар, вместе со своими солдатами ни за что ни про что застреливший пятнадцатилетнего мальчика, по мнению Гюго – обыкновенный убийца… но вот то, что этого самого Жоаннара власти приговорили к бессрочной каторге, считает Гюго, опять-таки преступление. Он, видите ли, убежден, что никого из коммунаров не следует судить вообще, какие бы жуткие преступления они ни совершили, побуждения-то у них были самые благородные, они ж не уголовники какие-нибудь, они революции служили, а революция – дело святое! Следовательно, всех следует немедленно простить…

Эта точка зрения отчего-то не находила понимания в тогдашней Европе. Разбежавшихся коммунаров приютила одна только Англия – но это и понятно, учитывая старинную вражду двух государств, любая неразбериха во Франции всегда была Лондону только на руку, и британцы старательно поддерживали втихомолку любые французские смуты…

Правительства всех остальных государств, прекрасно видевшие, что собой представляют коммунары, закрыли перед ними границы. Мотивы этого четко объяснил представитель бельгийского правительства, выступая в парламенте: «Я могу заверить палату, что правительство Бельгии сумеет выполнить свой долг с величайшей твердостью и величайшей бдительностью; оно использует полномочия, находящиеся в его распоряжении, чтобы не допустить вторжения на бельгийскую землю людей, которые едва ли заслуживают такого наименования и должны быть изгнаны из пределов всех цивилизованных государств. Это не политические эмигранты, мы не можем считать их таковыми».

Парламентарии встретили это аплодисментами, все до одного.

И тут господин Гюго печатно объявляет, что готов предоставить в своем доме в бельгийской столице Брюсселе убежище любому участнику Парижской Коммуны, что бы тот ни натворил – в рамках гуманности и уважения к святому делу революции…

Бельгийцы вообще-то народ флегматичный, но тут и их проняло – прекрасно были осведомлены о парижских зверствах. Пришли к дому Гюго и повыбивали камнями все стекла. Одобрение этого было в Брюсселе настолько горячим, что бельгийская полиция даже не рискнула искать «хулиганов», на стороне которых был весь город. Чтобы не нагнетать страсти, правительство настоятельно попросило Гюго немедленно покинуть пределы Бельгии и более сюда не возвращаться…

Гюго обосновался в соседнем Люксембурге, где осуществил-таки свою идею касательно убежища для коммунаров. Правда, приютил он одного-единственного человечка: восемнадцатилетнюю смазливую особу по имени Мари, вдову коммунара, которого в Париже шлепнули за какие-то подвиги. По поводу очаровательной вдовушки и Гюго во Франции говорили разное…

Гюго так и не унялся до конца жизни, то и дело будоража «общественное мнение» очередными сверхценными идеями, всегда отличавшимися совершеннейшим отсутствием логики. То, что у проигравшей войну Франции пруссаки отобрали Эльзас и Лотарингию (между прочим, исконные немецкие земли), Гюго считал величайшей несправедливостью – «нацию нельзя расчленять». А вот объединение всех немцев в единую Германию, наоборот – преступлением против человечества.

Угодно цитату? «Расчлененная Франция – несчастье для человечества. Франция принадлежит не Франции, она принадлежит всему миру; для того чтобы человечество могло нормально развиваться, необходима целостность Франции; провинция, отнятая у Франции – это сила, отнятая у прогресса, это часть тела, отнятая у человечества; вот почему Франция не может ничего отдать. Увечить ее – значит увеличить цивилизацию».

Зато добровольное объединение немцев в единую Германию, по Гюго, это – «бесчестие» и победа сил тьмы. Положительно в список классических психических болезней так и подмывает добавить еще одну, под названием «французский образ мышления»…

Гюго в конце концов продавил-таки амнистию для всех участников Парижской Коммуны – и заляпанные кровью по уши убийцы, отсидев всего ничего, вернулись во Францию, где отныне считались полноправными гражданами. Как себя чувствовали родные и близкие их жертв, легко догадаться – но их мнение не принималось в расчет. Революция, учил Гюго – «благословенная и величественная катастрофа, которая завершает прошлое и открывает будущее». А следовательно, революционер, что бы он ни творил – человек святой и уголовному преследованию подлежать не должен…

Точно так же престарелый классик нападал на российские власти, которые в силу своего мракобесия и реакционности не отпустили восвояси убийц императора Александра II, а отправили их кого на каторгу, кого на виселицу… Кстати, через несколько лет после смерти Гюго итальянский анархист Казерио убил кинжалом французского президента Карно – и анархиста отчего-то не отпустили с миром, а послали на гильотину, как и его французских собратьев, бросавших бомбы направо и налево. Не было в живых господина Гюго, а то бы наверняка по своему обыкновению взялся талдычить о гуманности и «сверкающем излучении» революции. Впрочем, в последние годы жизни он еще успел выплеснуть немало желчи в адрес Турции – за то, что Турция, которой Сербия объявила войну, осмелилась защищаться и, мало того, разбив вторгшиеся на ее территорию сербские войска, перешла в контрнаступление…

Правда, хотя Гюго и умер, но дело его жило. Достойным преемником покойного мэтра по части оригинальных, мягко выразимся, публичных выступлений стал его коллега по перу, Анатоль Франс, тоже немало потрудившийся на благо свободы и демократии, гуманизма и атеизма – так что оторопь берет при вдумчивом знакомстве с его публицистическим наследием…

Виктор Гюго, надо заметить, изрядно разбрасывался, защищая всех и каждого, на кого только падал его отеческий взор: парижских коммунаров, польских мятежников, сербских милитаристов, английских уголовников, русских бомбистов и прочую сволочь. Анатоль Франс был гораздо собраннее, у него имелась одна, но пламенная страсть: разоблачение коварной гидры в лице церковников. Многие годы он сотрясал воздух, уверяя сограждан, что иезуиты, агенты Ватикана, засевшие монархисты и прочие чудовища готовят жуткий переворот, после которого начисто лишат всех гражданских прав тех французов, что не придерживаются католического вероисповедания: протестантов, иудеев, мусульман. А уж атеистов и вовсе будут жарить в кипящем масле.

Доказательства, правда, были скудные и какие-то причудливые. Скажем, месье Франс внезапно в крайнем расстройстве чувств делился с публикой зловещим открытием: оказывается, в иных городах, где стоят гарнизоны, находятся офицеры, которые, вот ужас, ходят в церковь и слушают обедню. Бдительность, французы! Разве непонятно, что это и есть первый звоночек грядущего переворота? Сегодня какой-нибудь ротмистр в церковь пошел, а завтра, чего доброго, поведет свою роту демократию свергать.

Забегая вперед, можно уточнить, что этого самого страшного иезуитского переворота во Франции так и не случилось ни при жизни г-на Франса, ни до нынешней поры – и вряд ли уже он произойдет (сегодня французам не до того, тут бы уследить, чтобы Собор Парижской Богоматери не стал в одночасье мечетью…). Но Франс потрудился немало, пугая общественное мнение черными пророчествами. Общественное мнение, как легко догадаться, его вокальные упражнения принимало на «ура», и вместо того чтобы кликнуть человеку санитаров, восторженно ему внимало…

Горький парадокс в том, что Франс в то же время был одним из главных борцов с теми, кто в знаменитом деле Дрейфуса выступал против придурков, усердно разоблачавших «грядущий жуткий жидомасонский переворот». Поведение, не поддающееся никакой логике: против одного дурацкого мифа о «глобальном заговоре» наш литератор боролся со всем усердием – а другой, столь же дурацкий, старательно раздувал сам…

Обязательно нужно уточнить, что в своих антицерковных упражнениях он, по сути, всего-навсего шел в хвосте официальной государственной политики. После того как завершилась Французская революция с чередой неслыханных зверств, в том числе и против церкви, положение чуточку улучшилось, но не особенно. Наполеон I заключил с Ватиканом так называемый «конкордат», по которому французская церковь подчинялась не римскому папе, а гражданским властям (дошло до того, что еще в конце XIX века епископ не мог покинуть пределы своей епархии без разрешения местной администрации).