Легенды осени - Джим Гаррисон

Странная это была процессия: они спускались цепочкой по узкому каньону к долине около Шото: впереди, увязая в грязи под октябрьским дождем, полз "паккард", чуть позади – лошади. У выхода из каньона, где дорога поворачивала на север, к Шото, путь им преградил "форд"-купе с двумя федеральными полицейскими. Согласно инструкции, они вяло постреляли в воздух. Процессия, все еще в хорошем настроении, остановилась. Полицейский сказал, что им стало известно о перевозке и Тристан должен сдать виски. Тристана они узнали, говорили извиняющимся тоном и сказали, что обвинение ему предъявят в Хелине, в ноябре, а виски они обязаны уничтожить. Тристан услышал вопль Ножа и отвернулся от полицейских. Он подошел к "паккарду", посмотрел на лицо шайенна, а потом на Вторую, сидевшую сзади с припасами и подарками. Она сидела как каменная, и пуля, срикошетившая от склона, аккуратно пробила ей лоб, сделав отверстие, похожее на красную монетку.

Тристан пришел в исступление, потянулся за несуществующим пистолетом и избил ошеломленных полицейских так, что один несколько месяцев провалялся на грани смерти. Он вынул тело Второй из машины и побежал с ним вниз по каньону Остальные двинулись следом, а он несколько километров нес ее под холодным дождем. Он нес ее тело и время от времени вопил на языке, которого никто в мире не слышал.

Через три дня к отцу в дом приехал начальник федеральной полиции и сказал, что Тристан должен отсидеть тридцать дней за проломленный череп полицейского. Ничтожность срока объяснялась огромным политическим влиянием Альфреда в Монтане. Вмешалась Кошечка: Изабель Третья пропала. Тристан проехал два десятка километров и нашел ее, в конце концов, совсем недалеко – в лесу около родника. Удар Ножа пел свою шайеннскую песню смерти, а она подпевала тонким голосом и так жалобно, что у Тристана остаток сердца разорвался пополам. Он поднял ее легонькое тело на седло и привез домой.

Старики в округе спорят до сих пор – алкоголь, тюрьма, или горе, или обыкновенная алчность сделали Тристана преступником; но это просто досужая болтовня, чтобы сдобрить пенсионерам выпивку, и интересно в ней только то, что даже сорок лет спустя Тристан владел умами людей – последний изгой, но не гангстер.

После того как он нашел Третью с индейцем у родника, он на несколько месяцев замолчал и разговаривал только с детьми. Он молчал в тюрьме и не выходил к посетителям, в том числе к Альфреду, который приехал выразить соболезнования и передать письмо Сюзанны с соболезнованиями. Газета Хелины описала визит под заголовком: "Сенатор посетил овдовевшего брата в тюрьме".

В действительности Альфред надеялся на заступничество Тристана и на некоторое утешение, Он приехал на ранчо на другой день после похорон и через несколько часов после того, как начальник полиции препроводил Тристана в тюрьму. Ладлоу не вышел из своей комнаты и не пожелал увидеться со старшим сыном. Он послал в гостиную Кошечку и велел передать, что не может разговаривать с Альфредом, пока он представляет правительство страны и отвечает за его подлую деятельность.

Он относился ко Второй как к дочери и любил ее, как дочь. Когда-то он с удовольствием учил ее читать и писать и, к огорчению Кошечки и Декера, беспрерывно баловал подарками. Это он попросил Изабель привезти из Бостона самое роскошное и дорогое свадебное платье. Теперь, когда Ладлоу ехал на "фордике" с Ударом Ножа на могилу, он чувствовал себя старше своих семидесяти пяти лет: он думал о другом октябре, когда посылал сыновей на войну, и о том прекрасном октябрьском дне семилетней давности, когда Тристан и Вторая женились в тополиной роще и белое платье горело на солнце среди сухих красок осени, пожухлой травы и желтых осин. Две смерти любимых людей за четырнадцать лет не такое уж необычное дело – только не для осиротелого, потерявшего всякое понятие об обычном и необычном и утонувшего в мыслях о том, что не состоялось и как оно могло бы быть.

Альфред вернулся на поезде в Вашингтон, весь долгий путь проведя в бессонном смятении. С точки зрения политики сухой закон представлялся ему непристойной глупостью, игравшей на руку уголовному элементу, и особенно это проявилось в последние годы перед отменой закона Волстеда[14]. Отец всегда был для него героем. В своих сенатских речах он любил цитировать элегантного старого колониста, хотя Ладлоу, конечно, ничего такого о себе не думал. Расхожие представления о «ковбоях», «фронтирсменах»[15] и о самом сухом законе возникли задним числом в самодовольных фазах истории, когда энергия направилась на изготовление ярлыков и консервацию общественного строя.

Но трудности Альфреда не ограничивались политикой и охлаждением отца. Больна была Сюзанна – давно больна, тихо и как бы незаметно. И в Вашингтоне светские обязанности жены сенатора углубили ее нездоровье. Альфред купил в Мэриленде загородный дом с конюшней, где держали часть скаковых лошадей тестя. Там она жила большую часть времени; два раза в неделю ее посещал профессор судебной психиатрии из клиники Джонса Хопкинса, старый французский еврей, с которого взяли клятву хранить визиты в тайне, поскольку сумасшедшая жена – помеха политику. В слепоте своей любви Альфред отказывался признать, что болезнь серьезна. Однажды днем, несколько лет назад, по дороге из Валлориса в Ниццу, откуда им предстояло плыть домой, Сюзанна велела шоферу остановиться, они углубились в лес на склоне и там соединились. Несколько недель перед этим она казалась совершенно счастливой, правда, иногда разражалась слезами. Альфред был на седьмом небе. Но потом у нее опять начались мучения, и две недели, что они плыли до Нью-Йорка, она отказывалась выходить из каюты. Загородный дом и свобода от вашингтонского гнета как будто бы пошли ей на пользу.

Но в каждом из девяти лет их брака бывали периоды несомненного безумия, более или менее острого. Психиатр не проявлял оптимизма, хотя последние несколько лет Сюзанна была его самой любимой пациенткой. Он поощрял ее увлечение конюшней, видя, что занятия с животными успокаивают больную, что лошади ласково нейтрализуют яд, по крайней мере на время.

После возвращения из Монтаны для Альфреда начались недели ада. Сюзанна была на пике маниакальной фазы: все вещи на земле стали невыносимо яркими, она видела сердце лошади сквозь шкуру, мускулы и кости, луна висела в метре за окном, цветы в вазах были мертвыми и пугали; некоторые картины из Франции пришлось повернуть лицом к стене; она твердила, что не может вообразить себя с ребенком, как ни старается; Тристан не ответил на ее письмо с соболезнованиями, и она воспользовалась этим, чтобы впасть в депрессию.

В апреле Альфред опять поехал на Запад – под предлогом общения с избирателями. Он купил в Хелине большой дом, рассчитывая, что, если Сюзанна будет жить летом в Монтане, ей станет лучше. Рядом будет Изабель, а Тристан и Кошечка, может быть, позволят ей ухаживать за Третьей и Сэмюелом. Когда он въезжал на слякотный двор, сердце его, всегда ждавшее лучшего, радовалось этому плану и красоте ранчо.

Тристан и Декер около сарая ладили каркасы для вьючных седел, а Ладлоу и Удар Ножа наблюдали за ними, покуривая трубки. Когда Альфред вышел из машины, Ладлоу пролез сквозь изгородь и зашагал по пастбищу прочь. Удар Ножа – за ним. Тристан, Декер и Альфред провожали их взглядом: старик огибал тающие сугробы с такой решительностью, словно намерен был дойти до края света. По щекам Альфреда потекли слезы, и Тристан взял его за руку. Альфред попросил у него прощения, но Тристан был прозаичен и сказал только: "Простить за что? Не ты застрелил мою жену". Декер сел на козлы и смотрел, как Тристан и Альфред уходят вслед за уменьшающимися фигурками старика и индейца. Скорбь самого Декера была более суровой, нордически беспощадной. (Он выжидал три года, и на аукционе скота в Бозмане случай представился: на дороге из Бозмана в Ливингстон, по которой полицейский ездил каждый день, Декер застрелил его. Он сидел на камне в сосняке с 6,86-миллиметровой винтовкой на коленях и сперва прострелил колесо, а когда тот вышел из машины, с глубоким удовлетворением всадил а него десять пуль. Другого полицейского перевели на восток, и Декеру пришлось довольствоваться одним.)

На середине выгона Альфред остановился и, захлебываясь словами, попросил Тристана написать Сюзанне, облегчить ее больную совесть. Тристан кивнул, сочувствуя брату. Когда они дошли до отца, прислонившегося в изнеможении к валуну, Удар Ножа отошел в сторонку, чтобы не слышать. Тристан взял отца под руку и попросил простить Альфреда, потому что он его сын, а не правительство. Ладлоу зябко поежился, посмотрел на Альфреда суровыми, но слезящимися глазами, кивнул Тристану и отвернулся. Грифельной доски с ним не было, поэтому он только обнял Альфреда и побрел к дому.