Недотёпы - Алексей Бакулин

— А ещё один в сенях лежит, от ран отдыхает! — улыбаясь прибавил полковник. — Как прочухается, тоже к нам зачислим. Этот целой сотни стоит, с ним одним можно Москву брать!

Феодора Борисовича зацепили эти слова. Он тут же сбегал в сени, долго разглядывал лежащего в углу, накрепко связанного полковника, чуть живого, но не потерявшего сознания. Разглядев его как следует Феодор вернулся в горницу.

— Верно… Экая падина… Быки такие бывали у нас, в Нижнем… Здоровущий, глаза — вот этаки!.. И рычит себе под нос… Он жив-то останется, как ты считаешь, пане?

— Непременно останется, ваше пресветлое величество!

— Это славно… Да, с таким можно Москву брать… А? Как тебя, Силуян… Си… Сильвестр? А? Можно?

— Можно, ваше величество, — подпел полковнику Сильвестр Афанасьевич.

— А я спать хочу! — взвизгнул вдруг Феодор. — Шли, шли… Трое суток ведь шли без отдыха!.. Полковник, ты мне постель приготовил? Опять клопов царской кровью кормить будешь? А? Как в той деревне, — как её?..

— Клопов у нас нет! Почивайте мирно, царь-государь! — Сильвестр сделал шаг вперёд и поклонился.

— Во! Видал! Врёт и глазом не моргнёт! — возмутился Феодор. — Клопов, говорит, нет! Как сие возможно? Не-ет! Не бывает!.. Да я и спать не стану без клопов! Меня и сон не возьмёт! Ну, ладно уж, давай без клопов! Давай. Только быстрее. Спать шибко охота!

Всю ночь феодорова стража разноголосо храпела в сенях у Манешки, а на утро Феодор Борисович и полковник решили приводить деревню к присяге. «Всё как и прежде учините!» — строго сказал пан Барашек своему воинству, и драные, чёрные от мороза, замордованно погядывающие злыми глазищами, мужики начали бегать по избам и гнать на мороз перепуганных старушек. Сильвестр заметил, что на каждом из мужиков-ратиков было что-то польское: то ли расшитые позументом шаровары, то ли шапка с пером, то ли щегольские красные сапожки, — впрочем, уже просящие каши.

— Ну как, Афанасьич, жизнь боярская? — спросил зевая Агафон, — Сладка тебе новая доля? Ты зачем этого бедолагу царём признал?

— А что ж? — раздумчиво ответил Сильвестр, — Чем не царь? Уж верно, не хуже Димитрия-царевича болящего… Отмоется, отъестся и станет царь не хуже прочих. Выбор-то у нас с тобой невелик: или нас эти мазурики саблями порубают, или — изволь, признавай… А потом… Есть у меня мысль заветная: знаешь, как только нелёгкая не выносит!.. А что как дойдём до Москвы? Обрастём по дороге народишком — и дойдём. А как народцем обрастём, так, может, и Москву возьмём? А? А не возьмём, — всё одно… Хуже не будет — ни нам, ни Москве.

— А коли возьмём, так ты у нас сразу первым царёвым человеком сделаешься… Наиважнейшим боярином на Руси…

— Ты зубы-то не скаль, послушник заболотный! Ты в таком случае сразу в патриархи у нас угодишь!

— Эх, добрые речи!.. Когда бы так… А что, из меня, думаешь, плохой патриарх выйдет? Ого!.. Я всем шороху задам! Они у меня все преподобием облекутся! И будем мы с тобой на пару Русью володеть…

Всех старух мужики выволокли на улицы и согнали к павлиным воротам; здесь поляки выстроили их в шеренгу. Утро было весьма морозным, старушки жалобно кряхтели, ратники размашисто хлопали себя по плечам, Агафон мелко скакал на месте, только полковника, казалось, не берёт мороз, — он, как ни в чём не бывало, расхаживал, распахнув доломан, сбив на затылок потешную свою шапочку, и только красный нос его с каждой минутой светил всё жарче и жарче, скоро приближаясь к тому опасному цвету, при котором растирать его будет уже бесполезно.

— Ну, начинай, — сказал, выглядывая из-за двери на крыльцо Феодор.

— Без вас, государь? — слегка вздёрнул брови полковник.

— Да без меня, без меня! Охота была на морозе дрыгнуть!.. Потом я выйду… Потом… Дам кое-кому к ручке приложиться и хватит с них! — и с этими словами скрылся в избе.

— Ну, так начнём! — Полковник хлопнул в ладоши. — Эй, бабы, и вы, честные господа! Весь вашу почтил своим прибытием государь всея Руси, царь великий, державный Феодор Борисович! Сей день вы должны вписать в свою память, как некий священный манускрипт! А чтобы лишнего не болтать, и нам тут всем не мёрзнуть, присягайте государю на верность, и тащите все, у кого что есть съестного: Феодор Борисович пировать желают! А присягать очень просто: сейчас наш новый епископ Агапий… нет… Агафон… вынесет крест, вы сей крест поцелуете, вот вам и присяга!

Агафон, которого сильно покоробило, когда его назвали епископом, сбегал в избу, принёс свой старинный деревянный крест, и бабки, подталкиваемые разбойниками, потянулись к нему, скорбно охая.

В недолгом времени по присяге уселись за стол. Поляки с саблями взяли Феодора Борисовича под руки и почти по воздуху донесли до положенного ему кресла.

По правую руку от него сели полковник и Сильвестр, по левую послушник и бабка Манешка. Больше ни для кого места за столом не нашлось. Расставили кружки, вытряхнули из мешков сухари, кто-то из ратников принёс горшок ухи из наловленной утром рыбки.

— Благослови, отче! — строго повелел Феодор Борисович послушнику. Агафон важно поднялся с места и протяжно затянул «Отче наш». Полковник меж тем разливал брагу по глиняным кружкам.

Выпили за здравие государя. Сам Феодор пил с большой опаской: хлебнул через силу два раза и, гадливо содрогаясь, отставил кружку в сторону.

— Не приучен у батюшки, — пояснил он, смущённо. — У батюшки-царя. У нас строго было. Вино — по великим праздникам, а этой отравы — ни-ни!

— А где ж теперь твой батюшка? — забывшись, спросил Агафон, но полковник через стол треснул его по макушке двумя пальцами, и послушник быстро поправился: — Я хочу сказать: где похоронили-то государя? Я что-то не слыхал доселе…

— Да где ж… — запечалился Феодор, — Как сестру мою, Ксению, порубили сабельками, так его из могилки-то вытряхнули, в пушку зарядили и пальнули… Вот и всё тут.

Сильвестру очень хотелось созорничать и рассказать о том, что царь Борис по-прежнему почивает в своей царской, кремлёвской могиле, а из пушки палили не Годуновым, но Отрепьевым… Он даже язык прикусил, чтобы не давать ему волю, а вместо этого спросил:

— Вы, пане полковнику, из поляков будете, или как?

— Всяк! — отвечал Барашек, прихлёбывая горячую ушицу. — Всяко буду. И поляки есть моём роду… И татары… И русские, понятно…

— И греки, наверное?.. — усмехнулся Агафон.

— Всенепременно! Без греков как же? Родная моя бабушка, моего отца матушка была гречанкой наполовину. А на вторую половину — из Угорских земель…

— А почему же вы одеваетесь по-польски?

— Так я поляков в службе был… Да, был… И у греков тоже служил… по торговой части… И где я только не вертелся…

— А что за прозвище у вас? Барашек… И не по-польски, и не по-гречески… И русских людей так не величают… Угорское, что ли, прозвание? Или хохлацкое?

— Так меня государь наш прозвал, — хмурясь, заметил полковник. — А для меня всё, что только ни исходит от государя, всё суть честь и приятная радость. Барашек, стало быть, Барашек! Это потому что у меня волосы курчавятся слегка. Когда государь так впервые меня назвать соизволил, я подумал себе: буду, значит, навеки Барашком — имя не хуже прочих, а коли государем дадено, так оно мне заместо княжеского звания будет!..

— Это — ладно… — продолжал расспросы Сильвестр, — А вот как вы намерены Москву воевать? У вас задумка какая имеется?

— Задумка… — полковник вытер мокрые усы, — Задумка есть. Только о ней болтать не след. Подслушают, передадут… Всё насмарку пойдёт. А так-то скажу: надо вперёд конницу пустить…

— Эге! — рассмеялся Агафон, — где ж ты конницу возьмёшь?

— Возьму. Не беспокойтеся, уважаемый, возьму. До Москвы ещё сколько вёрст? А? Сколько у нас на пути деревень? Сколько в деревнях лошадей?

— Ни одной, — ответила Манешка. — Мы уж и забыли, какие лошади бывают: с крыльями иль в чешуе…

— Ты врёшь, бабка! — спокойно возразил полковник. — Лошади беспременно будут!

— А мне Кузька из Нижнего говорит… — неожиданно вмешался Феодор Борисович, — Кузька-злодей… Иди, говорит, с моим ополчением… Хе!.. «Ты, — говорит, — в одиночку и двух вёрст не перейдёшь, ножки подломятся…» А вот, не подломились! Кузька-злодей ополчение из мужиков собирает… А у меня паны да бояре в войске! Чья возьмёт? Ну?

— Один высокородный боярин в бою целого полка мужиков стоит! — кивнул полковник, — Выпьем за нашего боярина Сильвестра Афанасьевича!

— Кузька-злодей мне говорит: «Мы тебя, Федюша, в обозе устроим, с голоду не помрёшь!» Это он царю такие речи загибает! — Феодор Борисович пристукнул по столу махоньким, чёрным от цыпок кулачком, на котором ярко белели под натянутой кожей все до одного суставчики.

— Кто этот Кузька? — полюбопытствовал Агафон.

— Да так, в Нижнем один… Из купцов, — пренебрежительно махнул пальцем полковник. — Что о нём говорить? Есть ли в том какой прок? Грязная мужицкая рожа — не более того. С такой харей царства не спасают. Чтобы войти в Москву, нужно быть особой царской крови… Пред такой особой народ преклонится сразу. Москва — царский город, город истинного Царя! Я-то знаю русский народ, мне-то можете не говорить…