Генрик Ибсен. Его жизнь и литературная деятельность - Николай Минский

Не правда ли, так или приблизительно так закончил бы поэму художник, стремящийся к цельности впечатления и к гармонии. Но художник-аналитик ищет не гармонии, а диссонансов. Зная Бранда, или, вернее, зная Ибсена, вы можете быть уверены, что радость собравшейся толпы, будет отравлена. В решительную минуту Бранда одолевает сомнение. К чему новая церковь? Все или ничего. Вся земля должна быть храмом, вся жизнь —молитвой. Освящение дома, торжество, речи, песни – все это ложь, которою люди ему платят в награду за ложь. Всякое успокоение, самодовольство – преступно. Нужно бороться с врагом, жертвовать… Слова о борьбе, о враге, о жертвах повторяются через строчку, а читатель недоумевает, кто же этот враг и чем, собственно, должны жертвовать эти бедные люди, еле снискивающие пропитание для себя и своих семейств. Но Бранд действует в забытьи. Живое содержание поэмы исчезает. Идея превращается в каскад безумных слов. Бранд заявляет толпе, что новая церковь не будет освящена, что он слагает с себя звание священника, что отныне все люди – священники; он бросает ключи от церкви в волны потока. Он обращается к народу с пламенною, вернее, с горячечною проповедью: «Народ! Ты стоишь на перепутье! Ты должен желать возродиться вполне!» Он убеждает народ бросить свои дома, семьи, идти за ним – куда? К высокой цели, по крутому пути. И народ, воспламененный этой речью, идет за ним. Бранд вступает на «крутой путь» в буквальном значении слова, отправляется в горы, карабкается на скалы, а за ним стремятся мужчины, женщины, дети.

И вот толпа, следуя за Брандом, далеко ушла по «крутому пути» и приблизилась к глетчерам. Все устали, проголодались. Чуда нет. К Бранду обращаются с вопросом, когда же будет победа, во вторник или раньше; какие нужно принести жертвы и какая награда ждет их после победы? Узнав от него, что борьба длится всю жизнь, что нужно жертвовать всем, что награда заключается в торжестве воли, толпа вопиет, что ее обманули: она понимала метафору Бранда о победном празднестве в буквальном смысле. Этим замешательством пользуются пробст и хитрый фогт. Они приходят измученные и начинают манить народ назад, вниз. Народом овладевает нерешительность. И хочется вернуться домой, и совестно: уже так далеко ушли. Тогда фогт прибегает к лукавой уловке; он обещает толпе, что она сегодня вечером разбогатеет: в их фиорд завернул косяк сельдей. Народ, перед которым судьба поставила такую удивительную дилемму: идеал или сельди? – выбирает последнее. Бранда, как всякого мученика идеи, оскорбляют, осмеивают, попрекают его подвигами, смертью матери, жены и сына, тем, что он разрушил старую церковь, что был непреклонен. Его забрасывают камнями, оставляют одного, избитого, окровавленного. Предсмертные видения теснятся к нему. Неведомые голоса поют о его ничтожестве, о вечном проклятии, о бесцельности борьбы. Является искуситель, приняв образ Агнес, и убеждает отказаться от роковых слов: «Все или ничего». Но Бранд остается тверд и хочет начать свой подвиг сызнова, хотя бы без надежды на победу. Затем приходит сумасшедшая Герда, играющая в поэме довольно значительную роль, и поклоняется Бранду как искупителю. Пролетает безобразное чудовище, в котором Бранд узнает дух согласия и гармонии. Герда стреляет в чудовище, и оно издыхает. На Бранда обрушивается лавина, в то время как он взывает: «О Боже! В смертный час открой мне, достаточно ли, чтобы спастись, мужественной воли quantum satis[3]?» Лавина погребает его, и среди грома раздается голос: «Он есть deus caritatis[4]».

Эта последняя рифма достойно венчает все пятое действие, представляющее редкий образчик поэтического безвкусия. Но безвкусие чисто внешнего свойства не вредит ни искренности, ни силе замысла. Идея поэмы выражена вполне ясно, вся жизнь сведена к дисгармонии, к неразрешимому диссонансу. Внизу народ пропадает, опутанный самолюбием, скупостью, нуждой. Там люди – звери, жестокие, но бессильные рабы обстоятельств; никто не смеет быть самим собой. А наверху, среди глетчеров бесплодных стремлений, погибают мечтатели, никому не нужные, всеми проклятые.

Предполагать, что Бранд высказывает новые философские идеи, было бы напрасно. Его девиз: «Все или ничего!» – довольно старое откровение. Бранд – сын нашего века, и в этом его значение. Великий упадок нравов, расшатанная воля, грозящая миру, будят в нем вещий ужас. Он боится не порока, а «бессилия и в добре, и в зле». Но, желая бороться с великим декадансом, надвигающимся на нас, как второй потоп, Бранд является его предвестником. Дерзновенность мысли и слова, отрицание внешних форм, заставляющее его бросить в воду ключ от видимой церкви, отрицание рассудком любви, милосердия, гуманности при несомненно любящем сердце – все это опасные признаки.

Мы подробнее остановились на «Бранде», потому что эта поэма, написанная рифмованными стихами и ужасно длинная, едва ли скоро дождется перевода на русский язык и, главным образом, потому что «Бранд» дает ключ к уразумению всех остальных проповеднических пьес Ибсена. В них стихи сменились живой разговорной речью, символика уступила место подробностям быта, но Бранд не исчез. В большинстве этих пьес фигурируют мужчина или женщина, пораженные психопатией в погоне за правдой и старающиеся свести к диссонансу какую-нибудь светлую сторону жизни: свободу, любовь и саму правду.

Следующая драматическая поэма – «Пер Гюнт», – написанная в фантастической манере второй части «Фауста», идеей своей противоположна «Бранду» и одновременно продолжает его. В Пер Гюнте как в коллективном отрицательном типе всего норвежского народа скрываются те пороки и слабости, на которые ополчился своею проповедью Бранд. Бранд и Пер Гюнт воплощают два полюса скандинавской, а может быть, вообще человеческой натуры. Один стремится «быть самим собою», другой «довольствуется сам собою»; освобождающий индивидуализм одного становится у другого порабощающим эгоизмом. Бранд не довольствуется действительностью и зовет людей в высший, идеальный мир; Пер Гюнт от действительности уходит в нелепые и лживые сказки. Самые ядовитые стрелы поэмы направлены против этой национальной черты скандинавов – против любви к небывалому и сказочному. Оттого Пер Гюнт взят из народной среды и почти все образы поэмы почерпнуты из народных сказок. В Норвегии эта поэма уже сделалась классической; мы не думаем, чтобы она когда-нибудь приобрела такое же значение в европейской литературе. Некоторые сцены замечательны по оригинальности и глубине мысли; такова сцена, в которой Пер Гюнт убаюкивает свою умирающую мать каким-то сказочным вздором. Но в общем поэма кажется нам слишком фантастической и произвольной. Превращения деревенского парня в туриста, в философа, в богатого негоцианта, мечта Пер Гюнта о королевском сане, которая сбывается в сумасшедшем доме, – все это поражает неправдоподобностью. Но в особенности невероятной кажется нам судьба Сольвейг, героини поэмы, ее любовь к Пер Гюнту, ее верность, ее жизнь в лесу в ожидании его возвращения. С недоумением мы узнаем в конце поэмы, что любовь этой северной Гретхен каким-то чудом спасла Пер Гюнта от заслуженной им кары – попасть в плавильную ложку и быть отлитым в новый образ, так как в нынешнем виде он не стал самим собою, не возвысился до индивидуальности ни в добре, ни в зле. Впрочем, возможно, наше недоумение объясняется тем, что сказочные образы поэмы нам чужды. Норвежцам и немцам виднее, и мы охотно им верим на слово, что настанет время, когда «Пер Гюнт» будет поставлен рядом с «Божественной Комедией», «Дон Кихотом» и «Фаустом».