Письмена нового времени - Андрей Рудалёв

Аномалия, неправильность — правый руль на наших дорогах порождает опасное свободомыслие. Это автомобильное диссидентство, разрастающееся в свою идеологию, пускает глубокие корни и влияет на сознание, корректирует его. Правый руль — не просто иное техническое решение, иной, занесённый извне метод езды, который не вписывается в наш свод ПДД. За последние два с небольшим десятилетия, по версии Василия Авченко, он стал манифестом, голосом Дальнего Востока, «катализатором долгожданного возникновения зачатков гражданского общества». Правый руль вырос в политическую категорию — «единственную безусловную ценность для приморцев».

Вместе с иным, вольнодумным рулём в российском Приморье за последние десятилетия сформировалась «новая система координат», в которой «ближнее зарубежье — это Китай, Корея и Япония. Иномарка — это «Лада». Всё более теряются и формализуются связи с метрополией, которая находится по ту сторону Урала и поэтому во многом условна. Авченко пишет: «Если в Чечне выросло поколение, не знавшее мира, то у нас выросло поколение, которое никогда не было в Москве». Вообще автор довольно часто сравнивает положение, в которое загнали эту мятежную кавказскую республику, и Владивосток с окрестностями. Расколотой, разрозненной стране легче что-либо навязать и внушить, например, что чеченец — это потомственный террорист, а дальневосточник — барыга и контрабандист.

Владивосток — это уже не провинция, а «другая Россия», «особый мир», который пока ещё зависит от Москвы, но всё более переходит на автономные источники существования, которые расходятся и даже конфликтуют с общепринятыми нормами…

Апофеоз обострения вопроса — декабрь 2008 года, когда владивостокцев, выступающих против повышения пошлин на иномарки, познакомили с главным атрибутом российской власти: дубинками подмосковных омоновцев. Своеобразная спецоперация по принуждению к левому рулю, к норме, которую диктует слепо-глухой центр. Это окончательно уравняло правый японский руль к «оранжевой угрозе» и чеченскому сепаратизму. Такая вот порочная любовь к иному, к инакомыслию. Она сейчас глушится даже не помехами на радиоволне, а жёсткой рукой с дубинкой-«демократизатором»…

«Наша вертикальная с царских времён и поныне страна не терпит свободомыслия» — констатирует автор. По его мнению, правый руль не вписался в эту вертикаль именно «своей инаковостью» и был зачислен в разряд «ересей», ведь всё иное здесь находится под большим подозрением. Недаром Авченко сравнивает его с двуперстием староверов.

Конечно, можно согласиться с Василием Авченко в том, что «москвоцентризм» имеет положительные и отрицательные аспекты. Но если раньше столица собирала вокруг себя земли, расширяясь и укрепляясь, то сейчас процесс идёт обратный: она, как огромная чёрная дыра, втягивает, свёртывает в себя всё, активно высасывает из тела страны животворные соки, качает кровь вместе с углеводородами и людьми. Процесс идёт слишком односторонний, ещё немного — и территории начнут отпадать, как старая иссушенная кожа. Какой-то защитной реакцией от этого могут стать центробежные тенденции, перспективный полицентризм, который сможет скрепить разъезжающееся по швам тело страны.

Василий Авченко в романе сетует на то, что Приморье «корчится безъязыким», отсутствует адекватная коммуникация со страной, другими её регионами. Однако не только у Дальнего Востока сейчас нет «своего голоса», но и прочая страна, так называемая провинция, а это вся немосква, остаётся практически безгласной. Импульсы по её нервным окончаниям не доходят до центра, он попросту остаётся глух ко всему и пребывает в нарцистической самозамкнутости. Любая новость с мест проходит через жабры и фильтры столичной информационной диктатуры. Любой голос обрабатывается центральным компьютером под нужную тональность.

Собственно, Дальний Восток с его аномальностью есть символ общей ситуации дел, которая сложилась в стране. Это «экстремальная, доведённая до абсурда, гипертрофированная Россия. Отрезанный ломоть и территория неопределённости». Всё её существование происходит вопреки и не поддаётся законам здравого смысла.

ИМЕНА ПОСТАВЬТЕ САМИ

В поисках «актуальной словесности»

На сайте ОpenSpace.ru критик Наталья Иванова выступила с очередной полемической колонкой («Назову себя критиком»). Зам главреда журнала «Знамя» рассуждает о «подлинном критике», гневается Наталья Борисовна, что на недавнюю встречу с президентом Дмитрием Медведевым вместо «актуальной словесности позвали «новых реалистов». Кругом подмены… В завершение критик заключает, что анализ прозы Трифонова и Искандера, о которых она в своё время писала книги, — «занятие гораздо более увлекательное, чем…». Каждому вместо многоточия предлагается выписать свой ряд из деятелей современной русской словесности, некоторые из которых, как считает Иванова, затесались туда самозванным образом.

Лично мне вот тоже, как и уважаемой Наталье Ивановой, большее удовольствие доставляет чтение и разбор, ну, к примеру, Гоголя, Лермонтова, Достоевского. Не менее, скорее даже более восторгов от чтения творений Отцов Церкви. Такая вот матрёшка вырисовывается. Чем отдалённее во времени, тем меньше риски. Если есть деньги, то лучше в ювелирный и прикупить роскошное колье, чем идти старателем и намывать без гарантии на успех. На уровне рефлексов всегда хочется спрятаться в нору, развернуть перед собой частокол авторитетных имён. Для пущей надёжности можно даже рядами: Эйхенбаум, выстраивай шеренгу, Трифонов и Искандер — за ним! «Актуальная словесность» — вы берёте пищали вкуса и заряжаете их «литературным веществом»!..

Десятки раз внутренний голос предательски твердил: зачем тебе эта современная словесность? Беги, кролик, беги в свою нору, раскрой ожерелье классики, чиркай карандашом, выводи диаграммы и графики, анализируй. Чем глубже нора, тем надёжнее. Она ведь тоже как матрёшка: Шолохов, Маяковский — Гоголь, Лермонтов — Ломоносов, протопоп Аввакум — Нил Сорский, Кирилл Туровский, митрополит Илларион — Григорий Нисский, Роман Сладкопевец… А теперь скажите: всё это разное нечто или одно, только разноудалённое во времени?

Я привык думать, что одно. Хотя кому-то комфортнее покажется очертить свой круг, набрать свой набор рекрутов и в этой тихой гавани доставлять себе уединённую радость… Может быть, просто стоит понять, что «матрёшка» на самом деле едина и все её слои связаны друг с другом. Что в небольшом стихотворении юной Анны Ахматовой можно прочесть всю метафизику исихазма. Будет ли это умалением, снижением, по сравнению с творениями Григория Паламы или Симеона Нового Богослова? Да, будет. Но что из этого? Как можно с точки зрения концентрации «литературного вещества» и «интуиции к его распознанию» сравнивать Гомера, Блаженного Августина, протопопа Аввакума, Пушкина, Мандельштама, Рубцова и Шукшина? Как?

На фоне Григория Паламы стихотворение Анны Ахматовой покажется детским лепетом. Но во времена Ахматовой архиепископ Фессалоникийский был, мягко говоря, неуместен, иное «вещество», если хотите. Такое сопоставление не умаляет ни того, ни другого. И где здесь развить тезис об «измельчании», который любит прилагать Наталья Иванова?..

Но почему, когда я говорю, что главные книги нового века в русской литературе — это «Санькя» Захара Прилепина, «Я — чеченец!» Германа Садулаева, «Елтышевы» Романа Сенчина, а также «Ура!» Сергея Шаргунова, меня призывают читать Трифонова и Искандера? Здесь вопрос не в сравнениях, не в оценках и взвешиваниях. Банально: литература меняется вместе с обществом и временем. Утрированно: в русской литературе Гоголь стал Достоевским, а чуть позже Булгаковым, но совершенно безумное занятие мерить на весах Гоголя с Булгаковым. Зачем это, что это даёт? Выделяя что-то, не обязательно отрицать всё прочее. Если мне ближе Достоевский, то я не отрицаю Льва Толстого и, конечно же, всегда с трепетом помню о Тургеневе и Гончарове. Всё это единый полк под названием «русская литература». Если я из современности выделяю несколько главных, на мой взгляд, книг — это вовсе не значит, что все прочие — макулатура. Просто, опять же, на мой взгляд, эти книги сейчас наиболее органично вписаны в линию отечественной литературы, без них наше сегодня было бы иным.

Взвешивать же мерами и литературными веществами я не привык. «Вещество» не всегда надо пытаться взвешивать, надо понять, что оно другое. Матрёшки — разные. У них не только размер, даже орнамент может разниться, но они — одно.

Каждый сам рисует свою историю, в том числе, историю литературы. В тысячелетней истории нашей культуры ставок можно делать много. Можно даже полностью перечеркнуть её, как это делали некоторые горячие головы, сказав, что на русской почве не было Ренессанса, а потому она ущербна. Но здесь не рулетка. И одно не отрицает всё остальное. Иоанн Златоуст или безвестный автор «Слова о полку Игореве» не перечёркивают Пушкина.