Ведется розыск - Даниил Корецкий

День четырнадцатый

Отобрали судимых в прошлом Леонидов и Алексеев в возрасте до двадцати пяти лет, сузили круг, отбросив выехавших из города, снова попавших в тюрьму и явно не подходивших по росту и внешнему виду. Затем пришлось искать в хозяйственных частях следственного изолятора и колоний сведения о размере одежды и обуви проверяемых, и следующим этапом был отбор тех, кто носил сорок первый размер. Это была самая громоздкая, кропотливая и нудная часть работы. Наконец у нас осталось пять человек, подходивших, казалось, во всех отношениях. Поскольку Дымина на предъявленных фотокарточках не смогла опознать никого из них, пришлось раздобывать исполненные каждым письменные тексты, которые Зайцев вместе с фотокопией письма направил на экспертизу. С почерковедами договорились, чтобы исследование выполнили вне всяких сроков, и вскоре мы получили ответ, который наконец поставил точку над i. Автором письма оказался Ляпиков Алексей Федотович, 24 лет, тунеядец, в прошлом судимый за грабеж. Стало понятным, почему мы никак не могли его нащупать: жил он в другом конце города, в нашем районе бывал относительно редко, к тому же, кроме Совы, ни с кем знакомств не поддерживал, и знать его, естественно, никто не мог. Мы с Багровым и Виноградовым съездили к нему домой и выяснили, что он уехал куда-то две недели назад. Матери Ляпикова предъявили на опознание несколько пар ботинок, и она без колебаний указала на те, которые изъяли у Ожогиной: «Вот эти Лешины. Английские. Он их на толчке за 60 рублей купил». Несколько приятелей Ляпикова тоже опознали эти ботинки и прояснили одну любопытную деталь: Ляпиков был маленького роста и, болезненно переживая этот недостаток, всячески старался скрыть его. Ботинки на толстой подошве придавали ему уверенность, поэтому он очень любил их и носил, даже когда они не соответствовали погоде. Теперь стало понятно, почему он, проявив незаурядную предусмотрительность в заметании следов, не попытался сразу же избавиться и от ботинок: просто-напросто пожалел… Виноградов этому немало удивился. — Вот что скупость с человеком делает. Вроде бы все предусмотрел, а на мелочности своей попался. — Да он вообще мелкий человечишко, — сказал Есин. — Знаешь, за что он первый раз сидел? Отобрал у двенадцатилетнего мальчишки пятьдесят копеек, расческу и авторучку, избил его. Да и сейчас — забил насмерть беспомощную старуху, и наверняка — из-за какой-нибудь ерунды. Впрочем, Коровина по натуре была на него похожа — те же поиски мелкой наживы, где выпросит, где спекульнет, где перепродаст… Действительно, подумал я, наверное, есть определенная закономерность в том, что одинаковая жизненная ориентация этих людей сплела их судьбы в такой трагический узел. Они стоили один другого. И это дело может служить наглядной иллюстрацией того, сколь легко, при отсутствии нравственного стержня и аморфности убеждений, перешагнуть черту, отделяющую «безобидное» сшибание копеек от лишения жизни другого человека.

День пятнадцатый

В Одессу летели втроем: я, Багров и Виноградов. Выписав командировки, мы спустились в дежурку, получили оружие, запаслись наручниками и, экипированные таким образом, отправились в аэропорт. В Одессе было тепло, и Виноградов предложил искупаться в море, оказывается, он даже взял плавки для такого случая, но это занятие мы решили отложить на потом. Мы зашли в управление доложиться и отметить командировки, и нам в помощь выделили веселого Пашу Цеппелина, который был настоящим одесситом в том понимании, как их обычно представляют. Вчетвером пришли на Главпочтамт и показали симпатичной девушке, сидящей в окошке «До востребования», фотографию Ляпикова. Она его хорошо помнила, ибо Ляпиков вот уже неделю спрашивает каждый день денежный перевод и возмущается плохой работой почты. Сегодня он уже был и собирался зайти завтра. Мы проинструктировали и эту девушку, и начальника смены, потом просидели в зале до закрытия, но, увы, Алексей Федотович в этот день так и не появился. Мы погуляли по городу, побывали на знаменитой Дерибасовской, выпили пива в не менее знаменитом пивбаре «Гамбринус», и уже поздней ночью неутомимый Виноградов таки потащил нас искупаться в море. Вода была не очень теплой, купание взбодрило, и мы, придя к себе в номер, долго не могли заснуть, переговаривались, делились впечатлениями, смеялись, вспоминая Пашины прибаутки и анекдоты.

День шестнадцатый

Ляпикова взяли просто и буднично. Он появился около 12 часов, я заполнял телеграфный бланк напротив окошка «До востребования» и узнал его еще до того, как девушка подала условный сигнал, хотя в жизни он был не таким, как на фотографии. Невысокий, обрюзгший, с заметным брюшком, неожиданным для его возраста, Ляпиков старался держаться важно, как преуспевающий делец. Чтобы казаться выше, он неестественно отклонял назад корпус и запрокидывал голову с неряшливой прической и от всего этого выглядел как-то комично, почти карикатурно. Когда он протянул в окошко паспорт, я подошел сзади, а Багров и Виноградов обступили его по сторонам, так что со стороны казалось, будто здесь собралась очередь жаждущих получить письмо или телеграмму. Ребята взяли Ляпикова за руки, а я тихо сказал ему на ухо: — Пойдем с нами, Леша. И традиционно предупредил: — Только без глупостей. Этого оказалось вполне достаточно. Ляпиков втянул голову в плечи и, сразу потеряв свой важный вид, молча пошел с нами в комнату начальника смены, молча, не задавая вопросов и не возмущаясь, позволил себя обыскать. Он явно не был героем и начал каяться еще в машине, плакал, ругал «проклятую пьянку», спрашивал, что теперь с ним будет. В управлении он попросил ручку с бумагой и написал убористым почерком покаянное признание на восьми листах. Начиналось оно словами: «Я, Ляпиков Алексей Федотович, осознав всю тяжесть совершенного мной поступка и глубоко раскаиваясь в содеянном, хочу облегчить свою вину и чистосердечно сообщить следственным органам о совершенном мною…» Заканчивалось признание словами: «С учетом всего вышеизложенного прошу учесть мою молодость, неопытность, а также полное раскаяние и признание своей вины и смягчить мне меру наказания». Между этими фразами он описывал свою тяжелую жизнь без отца, ругал «плохих дружков» и взывал к гуманности советского закона. О самом преступлении Ляпиков написал на одном листе. Идя к Сове (он так и назвал свою невесту Совой), он зашел в пивнушку, там разговорился с Коровиной (ее он называл пьяной бабкой), она предложила ему купить «по дешевке» три бутылки коньяка. Он согласился и повел Коровину к Сове, так как у него не было денег. По дороге возник спор о цене, а когда проходили пустырь, Ляпиков решил, что глупо платить деньги за то, что можно взять даром, и вырвал у Коровиной сумку. Та вцепилась ему в волосы, и он, озверев, сбил ее на землю и долго избивал ногами, пока не обнаружил, что она уже не дышит. Тогда он побежал, по дороге сумку забросил в траву… У Совы снял свитер с пятнами крови, переобулся. Рассказал, что «забил бабку». Свитер приказал сжечь, а ботинки — спрятать и только в случае реальной опасности выкинуть на свалку. Поспешно пообещал жениться и уехал, получив от «невесты» сто рублей… Я посмотрел на Ляпикова, который заискивающе улыбался и все время пытался доверительно заглянуть мне в глаза, и задумался: что лучше — когда человек совсем не имеет никаких убеждений или твердо придерживается своих принципов, даже если они у него поставлены с ног на голову. Я так и не решил этот вопрос, но подумал, что для нас дело закончено, однако есть в этой истории еще один человек, которому предстоит пережить жесточайшее разочарование и крушение своих иллюзий.

День семнадцатый (вместо эпилога)

Конечно, она представляла эту встречу не так. Но независимо от того, что рисовалось ее воображению, даже здесь, в ИВС, на очной ставке, она ожидала от своего «жениха» другой реакции. Ляпиков обошел стул, на котором сидела Ожогина, даже не взглянув в ее сторону, и после ответов на формальные вопросы, предшествующие очной ставке, подробно рассказал, как и что делала гражданка Ожогина для укрывательства совершенного им преступления. Сова смотрела на него затравленным взглядом, и дело было не в смысле его показаний — она полностью согласилась с ними, согласилась сразу, не придавая никакого значения столь резкому изменению своей позиции на следствии, — она не могла понять, чем вызвана такая холодность и безразличие ее жениха. — Ты, наверное, думаешь, что это я тебя выдала? — тихо заговорила она, когда протокол был подписан. — Честное слово, нет, клянусь, чем хочешь, вот у следователя спроси. Она с надеждой посмотрела на Зайцева. — Что верно, то верно, Галина нам помочь отказалась, так что пришлось обходиться своими силами, — подтвердил тот. — Да мне все равно, — сквозь зубы бросил Ляпиков, не поворачиваясь к своей подруге. — Лешенька, ты не расстраивайся, отсидим и поженимся, я тебя дождусь, обязательно дождусь! Сова говорила с такой убежденностью и верой, так преданно смотрела на своего кумира, что я поразился: никогда нельзя было даже предположить, что в глубине души непутевой разбитной Совы таится столько нерастраченных эмоций. — Ну и дура! — со злостью выругался Ляпиков и, повернувшись наконец к Ожогиной, с ненавистью посмотрел ей в лицо. — Чего ты ко мне лезешь? Дождусь! Да на кой ты мне нужна! Кто тебя вообще замуж возьмет, потаскуху! Он подобострастно повернулся к Зайцеву и льстиво улыбнулся, как бы приглашая вместе посмеяться над глупой Совой. Следователь брезгливо поморщился и встал. — Очная ставка окончена. Он нажал кнопку, и в дверях показался выводной. — До свидания, гражданин следователь, — с преувеличенной почтительностью попрощался Ляпиков и даже обозначил угодливый полупоклон. В мою сторону он даже не посмотрел, он уже понял, что главный тут Зайцев, и соответственно переориентировал свое поведение. — Может, лишнюю передачку разрешите? — Обойдешься. — Зайцев сделал нетерпеливый жест рукой, и выводной подтолкнул Ляпикова в коридор. Я подумал, что Зайцев отказывает в передачах крайне редко, в этом смысле он слыл либералом, значит, Ляпиков ему так же омерзителен, как и мне. Ожогина сидела неподвижно, глядя в одну точку. Я думал, что она будет плакать, но глаза у нее были сухими, только взгляд стал совершенно невыразительным, каким-то мертвым и оттого страшным. — Не расстраивайся, Галя, — сказал я ей. — Все равно бы у тебя с ним жизни не было. Это же подонок. Жалко, что ты в этом поздно убедилась. Надо было в свое время нас послушать. Ожогина сидела в прежней позе, я даже не был уверен, что она слышала мои слова. — Пойдем, я отведу тебя, — тронул я ее за плечо, и она, выйдя из оцепенения, встала и вышла в коридор. Она шла впереди, и плечи ее вздрагивали, мы подошли к камере с неровной цифрой «семь», написанной тусклой масляной краской на обитой железом двери, и я почему-то вспомнил, что семь — счастливая цифра. Но Ожогиной она не сулила ни счастья, ни облегчения, а наоборот — бессонную ночь, неминуемое прозрение и неизбежный ужас от того, что вся жизнь, и без того безалаберная и неустроенная, теперь исковеркана своими собственными руками, что рухнули все надежды на иную, счастливую долю… И во имя чего все это… Дверь камеры закрылась, и я услышал звук, который всегда представлял, когда встречал в книгах выражение «вой раненой волчицы». Я заглянул в волчок. Ожогина лежала на нарах ничком, обхватив голову руками. «Как бы не надумала руки на себя наложить». — Я заглянул к дежурному: — Ожогину в «семерке» — под особый контроль. Когда уже спускался по крутой железной лестнице, внезапно пришла мысль, что даже отпетый рецидивист, поборник блатного кодекса чести, был бы мне менее гадок, чем угодливый и льстивый Ляпиков. С тем, по крайней мере, все ясно с первого взгляда. Зайцев ждал меня внизу, мы молча прошли двор, огороженный высоким каменным забором с колючей проволокой, предъявили часовому удостоверения, через маленькую калитку в массивных стальных воротах вышли на волю и одновременно глубоко вздохнули. И хотя воздух здесь ничем не отличался от того, которым мы дышали во дворе, за забором, нам показалось, что дышится тут легче.