Господь управит - о.Александр Авдюгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Граждане, послушайте меня…»
Граждане не хочут его слушать,
гражданам бы выпить да откушать.
Действительно, в сегодняшнем мире прагматизма, рациональности и современных технологий очень часто перемолвиться даже двумя искренними словами можно только с компьютером в Интернете, да и то зашифровав себя псевдонимом. Все болеют собой и свое «я» является приоритетом в жизненной повседневности, но исповедальный аналой — не телевизионное шоу, куда приходят излить душу по ранее написанному сценарию. Иное это место. Страшное своей голой, неприкрытой откровенностью зла и великое по результату. Сам Господь устами священника говорит: «И аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих».
Священник предстоит пред Богом у престола церковного, совершая Евхаристию. Верующему чаду церковному тоже дано это право, оно реализуется именно на исповеди. Поэтому здесь, под священнической епитрахилью, пред Крестом и Евангелием, каждое слово должно быть правдиво, искренне и достойно Того, с Кем разговариваешь.
Надобно помнить апостольское: «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело» (Иак. 3:2).
Бережно, целомудренно обращаясь с бесценным даром слова, мы в результате становимся сродниками Самого Божественного Логоса, Воплощенного Слова, — Господа нашего Иисуса Христа.
О десятом
Тогда Иисус сказал: не десять ли очистились? Где же девять? Как они не возвратились воздать славу Богу, кроме сего иноплеменника? И сказал ему: встань, иди; вера твоя спасла тебя.
(Лк. 17:17–19)Как же хочется быть десятым! И не получается. Вечно забывается за суетой, удовольствиями и удовлетворениями «спасибо» сказать. Всё о себе любимых печалимся.
Даже ектенья такая на службе есть: «шесть раз мне и один раз Тебе». Просительной называется, как будто мы отдать что-то в состоянии…
Вопль по всей Руси: «Дай, Господи!».
Не знаю, как часто в иных градах и весях благодарственные молебны служат, а у нас в обычае лишь в дни престольные, да особые.
В будни же опять то же самое — Дай!
И все время повторяем: «Возлюби Бога своего…»
Хотя прекрасно известно, что любить Бога можно только через Его благодарение. Правда, есть такое понятие, как «жертвенное служение», но ведь служение это тоже знак благодарности.
Помнится, в прошлый Новый год был свидетелем, как мамаша учила своего сыночка на утреннике: «Пойди, зайчик мой, поблагодари деда Мороза и скажи ему, что ты его любишь. Он тебе еще одну шоколадку даст».
Ребенок так и поступил, а затем гордо показывал своим сверстникам лишнюю конфету.
Вот так и мы «мОгем», как говорил несравненный комэска Титаренко, когда за «спасибо» конфетку новую или чего-нибудь посущественней.
Запросто получается. А вот просто так поблагодарить, за то, что дал нам всё и вся, забывается.
Эх, не получается быть десятым! А хочется….
Утреннее
Утро. Готовлюсь к литургии вместе с отцом Павлом. Вернее, поджидаем самого младшего по возрасту, моего тезку, отца Александра, что бы на входные молитвы идти. Молодежь, она, как всегда, самая последняя в храме появляется.
Прибежал. Влетает в алтарь.
Три земных перед престолом, расцеловался с отцом Павлом и выдает:
— Идем на входные?
Смотрю вопросительно на молодого и спрашиваю:
— А со мной здороваться?
Недоуменный взгляд, переходящий в извинительно-виноватое выражение.
— Ой, батюшка, простите. Вы мне всю ночь сегодня снились… Думал, что поздоровался.
О каске, патронах, виселице и Победе
Бабушкин Шарик имел собственную тарелку. Ею была немецкая каска. Летом, когда на каникулы в деревню съезжались городские внуки и внучки, к категории которых и я принадлежал, мы этот сервис собачьего быта у Шарика уперли и на берегу речки расстреляли, как фашиста, из самопалов.
Дядька Вася самодельное оружие у нас позабирал, чувствительных подзатыльников всем определил, не разбираясь, где «свой», где «чужой», и сказал, что в селе хватит одного одноглазого.
Одноглазым был сам дядька Вася. Когда немцы вместе с итальянцами в сорок втором в сторону Харькова убежали, то в хате, где они всю зиму и весну обитали, несколько гранат забыли. Вот он их и разряжал, пока запал в руке не разорвался и пальцы ему не оторвал и глаз не выбил.
Самопалов было жалко. Но услышали мы, как бабушки наши, обсуждая вечером баловство своих «онуков», разговор вели о патронах, которые, в аккурат, за колхозным подвалом в великом множестве когда-то валялись.
Действительно, валялись. Чуть сверху травяным дерном прикрытые. Мы их ведро наковыряли. И на рельсы положили, перед тем, как по нему вечерний матовоз (дрезина с мотором и будкой, людей перевозящая) из райцентра в деревню идти был должен. Очередь получилась отменная. Вся деревня всполошилась. Как дед Федот сказал, будто опять бой под курганом начался. Дед Федот врать не будет, он всю войну на передовой пробыл. Причем началась у него эта передовая именно здесь, у кургана, около дома родного…
Всыпали нам за эти патроны намного серьезней, чем за самопалы, но охоту «повоевать» не отбили.
Да и как без войны жить 10-летнему мальчишке, если в сарае-хлеву, где корова с теленком жила верхняя балка крыши удерживалась противотанковым ружьем, вот только без затвора, а у отца родного где-то рядышком был спрятан пистолет. Точно спрятан. Сам я лично видел, как папка его разбирал да смазывал…
О войне нам рассказывали много. Но почему то в воспоминаниях этих все больше о голоде, холоде, да похоронках речь велась… Ни тебе «Ура» громогласного, ни засад, ни подвигов.
— Ба, — спрашиваю, — а ты что при немцах делала?
— Да в колхозе работала, внучек, — ответила бабушка.
— На немцев? И тебе не стыдно?
— Так он пришел, немец этот, — рассказывала далее бабушка, — на майдане, в правлении и школе расположился, и всю ночь топорами и молотками стучал, да дерево пилил.
— Ну и что?
— Как что, онучек? Утром нас всех на майдан собрали, а там виселица с тремя веревками. Кто, сказали, на работу не пойдет, тот тут висеть будет.
— Я бы не пошел — уверил я бабушку.
Это было в году 62-ом или 63, то есть лет двадцать после того, как ушла с тех родных мест война.
Она коснулась семьи нашей всей своей звериной ненасытностью и, слава Богу, что я пережил ее только в рассказах стариков, да отца.
В простых разговорах тех, кто воевал, было мало пафоса и ударений. Несравненно больше я слышал о горе, грязи, ранах, смерти и потерях. Но никогда в этих рассказах не было и тени сомнения в нужности, необходимости и желанности Победы. «Наши» не могли не победить, и они сделали это.
Подвижники — они рядышком…
«Мы очень нуждаемся в подвижниках; и нужно делать все для того, чтобы таких подвижников становилось как можно больше. Они как локомотивчики — потянут за собой весь народ».
(Из интервью Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла украинскому телевидению)Часто, очень часто у исповедального аналоя произносится:
— Нет у меня больше сил, помоги, Господи!
И понимаешь, что о грехах собственных, кающийся говорить должен, что не жаловаться ему надо, а плакаться, но куда же денешь этот многострадальный вопль: «Дай силы, Господи!»?
Разве возможно самому священнику ответить на все вопросы, которые столь различны и многоплановы, как и абсолютно не реально дать четкий оптимальный совет на все случаи жизни, решить все проблемы и утереть слезы…
Так что же, лишь сочувственно вздыхать и плакать вместе? Или уйти в дежурное рассуждение о терпении и о том, что у каждого свой крест, который нужно нести не унывая?
Мало этого.
И добрая соседка может повздыхать успокаивающе, и психолог релаксацию провести, и священник посоветовать еще один молебен отслужить да молитву личную усугубить.
Добрая эта помощь, христианская, но не всегда действенна и не все решающая.
Иное еще нужно.
Четкий и конкретный пример, как подобные жизненные негаразды преодолевали те, которых мы в святых почитаем, и те, кого подвижниками нарекаем.
Ведь для любого движения сила нужна, и Господь ее дает, прежде всего, тем, кто следует словам Его: «любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас». (Лк. 6:27–28). Именно они, умеющие молиться об иных, практически всегда найдут не только успокаивающее слова, но и подскажут, как конкретно поступить, что бы силы для жизни остались, что бы тоска не стала ежедневным лидером, и что бы роптаний на «судьбу» и «оставленность» избежать.
