Третья Мировая Игра - Борис Гайдук

— А ну, орлы! — командует им. — Давайте-ка, прежде чем дальше идти, от немецкого непотребства мяч отмоем!

Ага! Тоже событие знаменательное. Есть такой старинный обычай: коли мяч отняли, надо с него чужие надписи стирать, а свои писать. А кто отнял, у того и первое право в этом деле. Принесли мыла, песка, щеток, и через пятнадцать минут мяч стал белый, будто только что в игру вошел. Как ни хочется спать, а пропустить такое событие никак невозможно.

— Эй, Медведь! — Дмитрий Всеволодович смеется. — Ты у нас больше всех отличился, тебе и слово заветное писать.

Нападающие гогочут, перемигиваются. Медведь, тоже рот до ушей, взял здоровенную кисть, макает ее в ведро с краской.

— Как писать-то, солнышко? — ухмыляется. — Заглавными буквами аль прописными?

— Заглавными, — князь смеется. — Заглавными им напиши, чтоб лучше видно было!

И Медведь крупной вязью выводит первую X, дальше У, а потом уже И краткое. А нападающие к камерам мяч поворачивают: вот, мол, смотрите. В Москву захотели? А вот этого не хотели? Выкусите!

— И картинку пририсуй! — Дмитрий Всеволодович балагурит. — Да с крылышками! Чтоб побыстрей катился!

Медведь кисть еще раз макнул и картинку нарисовал, чтобы понятно было, если кто из немцев по-нашему не понимает.

— Ну, теперь вы, ребята! — это уже к нам Дмитрий Всеволодович обращается. — Вы немца остановили, вам и на мяче писать. Только не толпитесь, по одному подходите.

И началось! Один имя свое пишет, другой обещает немцу гол забить, третий жене или детям привет передает. Операторы с камерами так и шныряют, чуть ли не на сам мяч сверху запрыгивают. На весь мир слава!

Подошла моя очередь, а что писать — не знаю. Растерялся я, в голове пусто до звона. Кабы заранее знать, что на мяче писать придется, подготовился бы, конечно. Взял я кисть и наобум крупно вывел: «НА БЕРЛИН!»

Смотрю, у Дмитрия Всеволодовича улыбка с лица сошла. Подзывает кого-то, на меня глазами указывает. Что такое?

— Эй, защитник! — зовет меня человек князев. — Подойди-ка к тренеру.

Подхожу, кланяюсь.

— Звал, солнышко?

Дмитрий Всеволодович взглядом меня измерил, в сторонку отвел.

— Кто таков?

— Зритель Михаил Прокофьев, деревня Зябликово, Малоярославского района, Калужской области.

— Зритель! — Дмитрий Всеволодович усмехается. — Какой ты теперь зритель, деревенщина? Ты теперь защитник. Да какой! Все экраны ваша калужская замена обошла. От самого государя вам награда будет! Но речь не об этом. Ты что это такое на мяче написал?

— Не знаю, солнышко. Что в голову пришло.

Князь снова на меня так смотрит, будто самые потаенные мысли прочесть пытается.

— И почему же это тебе такие слова в голову пришли? Умный больно, я гляжу, да?

— Не знаю, солнышко. Само собой вышло.

— Ладно, иди.

Подал кому-то знак, надпись мою тут же затерли. Ничью больше не тронули, а мою затерли. Почему? Что-то здесь нечисто. Только думать сейчас про это нет возможности. В сон клонит так, что, сидя на жердочке, уснуть готов.

Развели нас по палаткам, объявили на шесть часов отбой. Перед тем как в дремоту провалиться, услышал, как Дмитрий Всеволодович свежим сотням диспозицию объявляет. Сейчас они дальше мяч покатят…

7

Разбудили, показалось, в ту же минуту.

Все тело будто в параличе, еле-еле пошевелиться могу. Какие-то люди рядом вповалку лежат, полумрак, смрадная сонная духота. Где я? Что это? Чумной барак? Тюрьма? Могила?

Я же в игре… Или мне все это приснилось? Приснилось, что вчера бились с немцами, отняли у них мяч, а потом всю ночь в темноте его катили?

— Подъем, живо! Подъем! Сейчас прикажу палатки рубить! Подъем!

Нет, не сон. Так все и было, хотя и самому теперь в это не верится.

Выполз наружу. Падает тихий снег. Белый свет режет глаза.

Между палатками ходит какой-то тренер, сердится, покрикивает.

Как же все болит! Зачем я здесь оказался? Игра? Ну и что? Мне ведь дома надо быть. Провеять зерно, чтобы до сева не истлело в амбарах, кормить из соски телят, их у нас в этом году четверо народилось, сразу две двойни, тонконогие, слабенькие, а молока у коров пока мало. Еще собирались с отцом перекладывать в бане каменку. По вечерам сидеть с книгой, учиться или просто читать ради интереса. А я вместо этого — в игре. Какой я игрок? Ничего не умею, ничего не знаю…

— Сюда, браток, сюда! Вот горячая вода, вот полотенце. Умойся, сразу в себя придешь…

Кто-то в синей фуфайке тянет меня за рукав. Из игровой прислуги, похоже. Парень совсем молодой, мой ровесник или годом-двумя старше.

Плеснул водой в лицо, обтерся.

Не унывай! Известно, что первая ночь в поле самая трудная. А вам еще такое испытание выпало. Но ничего, привыкнете.

Я надеюсь…

Зубы чистить будешь?

Какое твое дело: буду не буду. Что за обращение? Как с дитем малым.

— Я Никита, денщик вашего десятка. Если будешь — вот твоя щетка, номер триста восемь, со звездочкой и зеленой ручкой, вот порошок. А если предпочитаешь после завтрака зубы чистить, тогда потом меня кликни. На стоянках я всегда рядом с вами. Чуть что — сразу ко мне обращайся, не стесняйся…

Выговор у парня не наш: окает, проглатывает окончания слов.

— Спасибо…

Потихоньку вылезли из палаток остальные. На рожи смотреть страшно — осоловелые, измятые, припухшие.

Командиры распоряжаются, денщики с водой и мылом туда-сюда снуют.

— Никита! А где это… ну, короче говоря, сортир?

— А нигде. Ночью ведь лагерь ставили. Князь всего четверть часа на установку палаток дал. Через пятнадцать минут, говорит, защитники должны спать. Какой уж тут сортир? Отойди подальше в лес, и все дела. Туалетная бумага нужна?

— Нет. А вообще давай…

Кормят завтраком. Та же самая гречка с мясом, тот же безвкусный чай. Каша вдобавок еще и не прогрелась как следует. Есть не очень хочется, но понимаю, что подкрепиться надо, потому что обед неизвестно когда будет. Антон тоже через силу жует. Ворчит:

— Что же это, Миха, нас теперь каждый день одним и тем же кормить будут?

Откуда же я знаю? И какая, собственно, разница, чем будут кормить, если вся жизнь полностью перевернулась? Главное — ноги на следующем переходе не протянуть, а кормежка — дело десятое.

— Нет, скоро все наладится! — встрял тот же вездесущий Никита. — Это пока только временная неразбериха. При быстрой контратаке всегда так получается. Обозы отстают, снабжение нарушается. Скоро все будет хорошо.

Ишь, что говорит: «Всегда так получается». Бывалый.

— Скажи-ка, брат, а давно ли ты при команде прислуживаешь?

— Скоро девять лет. Начинал еще с отрядом князя Хвостова, потом с Александром Даниловичем ходил, потом, как Александра Даниловича главным назначили, со старшим тренером Шугаевым. Теперь вот к вам прикрепили.

Надо же. Тоже ветеран своего дела. И не лень ему добровольно по лесам и болотам за игроками шататься. Я бы ни за что в командную обслугу не пошел. Тяготы почти те же, а почета почти никакого.

— А что же в игроки не пошел?

— Ну скажешь тоже! В игроки не возьмут. Ростом не вышел. Да и боязно. Вон как вас поколотили!

— Это точно…

— Лучше уж я здесь свое маленькое дело для команды сделаю.

Руки-ноги размялись, теперь хотя бы двигаться могу. Эх, залезть бы на печь да проспать еще часов десять!

Вместо этого командуют построение.

— Я тренер Ярыжкин Сергей Вадимович! — наш новый начальник представился.

Смотрю — а это тот самый человек, что к князю вчера меня звал. Я думал, денщик или посыльный, ан нет — тренер.

— Сегодня и завтра ваши три сотни будут под моим началом. Ближайшая задача такова — идем скорым маршем до условной отметки севернее Терещева. Прибыть туда мы должны к десяти часам вечера. Там до четырех часов утра спим. Поэтому чем раньше придем, тем больше времени останется на сон. Потом катим мяч.

Ничего себе! Целый день идти, спать всего шесть часов и снова мяч катить? Да кто же это выдержит? Где полузащитники?

— Я все понимаю. Будет очень трудно. Но сейчас нам надо жилы рвать, а мяч подальше от Москвы увести. Катить придется вам, больше пока некому. Через день-два мы должны соединиться с отрядом тренера Якова Голубкина, там есть свежаяполузащита. Тогда нам всем полегче станет.

Как это меня в такую передрягу занесло? Снег, холод, труд непосильный, начальники кругом. Вальке Сырнику челюсть выбили. Васька и вовсе желтую карту получил. Хотел играть, вот и наигрался. Соломон Ярославич, бедный, самой жизни лишился, и все за то, чтобы мяч отобрать. Немец, может быть, завтра назад мяч заберет, а Соломона Ярославича уже не вернуть. Кто же теперь у нас на воеводство сядет? Соломон Ярославич, казалось, вечный был воевода у нас. А тут такая беда. Все наши калужане, наверное, плачут сейчас по нем горькими слезами. Вернее, нет, сейчас, наверное, победе радуются. Плакать после будут.