Заговорщик - Александр Прозоров

У ворот слободы гостей ждал сюрприз: четверо монахов, опоясанных саблями и опирающихся на прочные островерхие рогатины, сторожили вход на новенький мост, перекинутый через такой же юный, свежевырытый ров, берега которого до зимы не успели покрыться травкой и теперь скалились сквозь снег оставшимися после лопат мерзлыми глинистыми зубцами. Увидев всадников, божьи дети тут же перекрыли копьями проезд. Лица их были бородаты, суровы и решительны.

— Князь Сакульский и князь Друцкий к государю поклон свой принесли. Уважение выказать, думами своими поделиться, — спешился перед монастырской стражей Андрей. — Кто у вас за старшего?

— Государь ныне молиться изволит, — мрачно отрезал один из монахов. — Коли нужда у вас в нем большая, вона на излучине съезжая изба стоит. Там писец сидит дьяка Адашева, у него можно грамоту оставить, кто такие, по каковой нужде к Иоанну Васильевичу проситесь. Коли государь соизволит, то до себя пригласит. А проще челобитную оставьте, дьяк в просьбе разберется и ответ отпишет. У царя дел государевых невпроворот, недосуг ему с каждым плакальщиком речи вести. Прождете милости без пользы. За челобитные же Адашев головой отвечает, без решения не оставит.

— Ты с князьями знатными речи ведешь, деревенщина, а не с плакальщиками! — повысил голос Зверев, положив руку на рукоять сабли.

— А по мне, хоть король датский! Кого Иоанн зовет, тот в слободе свой, а кто сам является — проситель, — не дрогнул монах. — Ступайте с Богом, коли в порубе у ката погостить не желаете.

Зверев ощутил в душе непроизвольное облегчение и передернул плечами, отгоняя позорные мысли.

— Понял, Юрий Семенович, кто ныне при дворе правит? — повернулся он к старику. — Кто решает, кому до царя ходить можно, а кому без надобности? Те, кто четыре года тому к бунту призывали и бояр золотом подкупали, дабы законного правителя отринуть. И сам князь Старицкий, вестимо, с ними. Спрашивается, какого черта мы царя защищали? Ничего ведь не изменилось.

— Ты защищал, — губ старика коснулась легкая усмешка. — Мне высокие материи ни к чему. Я больше нуждами земными интересуюсь. Хозяйством, ремеслом всяким, делами торговыми. Ценами да оброками. Мы люди простые… — С этими словами прямой потомок князя Рюрика в восемнадцатом колене[5] поднялся в седло. — Поехали, Андрей Васильевич, постой искать. Опасаюсь, здесь это не так просто окажется.

К счастью, в этот раз князь Друцкий ошибся. Окрестные купцы уже успели сообразить, что народ к государю в Александровскую слободу будет съезжаться числом немалым, и успели выстроить огромное количество постоялых дворов на любой вкус и достаток. Добравшись по тянущейся вдоль Коломны улице до окраины, путники свернули в ворота, за которыми красовался добротный, в два жилья, бревенчатый дом со слюдяными окнами.

— Горницы достойные для князей есть? — не спешиваясь, наклонился у крыльца Пахом — и навстречу тут же выкатились трое мальчишек в картузах с лаковым козырьком и косоворотках с вышитым воротом.

— Есть, есть боярин! Дозволь коня принять, дозволь стремя подержать, дозволь до крыльца провожу!

— Для двоих князей светелки надобны! И людские комнаты тоже…

— Есть, есть! — путались между лошадями мальцы. — Дозволь, дозволь!

— Что скажешь, Андрей Васильевич? — повернул голову князь Друцкий.

— Двор соломой от грязи застелен, окна дорогие, слуги расторопные, конюшня добротная, — оценил место Зверев. — Думаю, тут неплохо.

— Быть посему, — согласился старик.

Час спустя они сидели в раскаленной парилке, смывая дорожную пыль и грязь, охлаждаясь изнутри пивом, а снаружи разгорячаясь вениками.

— Крепко государь от нас отгородился, — потряхивая над спиной родича пахучим березовым пучком, вздохнул Зверев. — Так просто до него не добраться. Раньше хоть в слободу, на службу в храм пускали, а ныне и того нет. Интересно, литовские послы скоро сюда доберутся?

— Мыслю, твоими стараниями, недели через две, — распластавшись на полке, пробормотал старик.

— Почему моими? — не понял Андрей.

— Ты меня в седло посадил, Андрей Васильевич. Кабы не верхом, мы бы еще токмо Новагород миновали. Я так прикидывал — аккурат вместе со схизматиками доехать, дабы зря времени не терять. Получилось же с изрядным запасом.

— Запас карман не тянет. — Зверев кинул веники в бадейку с кипятком, зачерпнул пива, половину ковша выпил, остальное выплеснул на камни и забрался на самый верхний полок. — Меня тут мыслишка одна посетила. Пока время есть, я медной и железной пыли натру, охры, соли тоже и петард наделаю. Перемешаю с порохом, набью ракеты. Из бумаги придется скручивать, на рыбьем клею. Или из кожи. Потом выберем день, и я на льду перед слободой фейерверк запущу. Хлопушки там, петарды, шутихи, разноцветные шары. Будет много шуму, света, веселья. В общем, трудно не заметить. Иоанну, конечно, станет любопытно, что происходит, и он сам выйдет, либо кого-нибудь пошлет разузнать. Так или иначе, а про меня он услышит или сам увидит. Ну, а тут уж я шанса не упущу, будь уверен. Ему есть чем передо мной похвалиться. Он не утерпит, для разговора позовет. Тут я про грамоту и скажу…

У Андрея засосало под ложечкой, и он уже в который раз воочию увидел перед собой брошенный хутор, болотину, кустарник с сеном на ветках — и кинжальный, в упор, пищальный залп. Если все получится — войну в Прибалтике наверняка удастся закрутить.

— Хитро придумано, княже, — вяло признал старик. — Вполне может выйти. И заметят, и выйдут, и к царю для расспроса отведут. Ловок ты на выдумки нежданные, Андрей Васильевич, прямо зависть берет. Ты попробуй, штучки эти все приготовь. Я же покамест Тимошку поищу.

— Какого Тимошку? — не понял Зверев.

— Рази я не сказывал? Сына я женить собрался.

— Помню, — кивнул Андрей. — За Марфу, из рода бояр Кокоревых.

— Точно, — приподнял голову князь Друцкий. — За нее. Брат же ее, Тимофей, в избранную тысячу записан. Место у него невеликое, барашем[6] он при дворе состоит. Но ведь мы люди маленькие, нам много не нужно. Судьбы мира мы решать не рвемся. А вот провести двух служилых людей на царский прием он сможет, дело нехитрое. Дабы в толпе за рындами постоять, от Адашева разрешения не надобно.

Князь перевернулся на спину, вытянул руки и блаженно зевнул.

Опричник Тимофей Кокорев оказался боярином немолодым, явно за тридцать. Жесткая русая борода из закрученных мелким бесом и перепутанных волос доставала ему почти до пояса, огромные ладони размером с тигриную лапу были постоянно розовыми, словно обожженными, а лицо, наоборот — мертвенно бледным. Голубые глаза хранили в глубине некую обреченность, которая вполне понятна у монаха в дорогой суконной рясе, пусть и опоясанной изогнутой османской саблей в кованых серебром и украшенных самоцветами ножнах. Видимо, трофейной. Вместо клобука боярин носил простенькую черную тафью, на левом запястье постоянно поблескивал плотно прилегающий к руке серебряный браслет, до блеска истертый с тыльной стороны ударами тетивы.