Бабье лето - Адальберт Штифтер

— Коли так, — ответил я, — то я с удовольствием войду и вместе с вами дождусь решения, которое мне любопытно узнать.

После этих слов я вошел, он запер решетку и сказал, что будет моим вожатым.

Он обвел меня вокруг дома, ибо дверь была в противоположной розам стене. Он провел меня внутрь, предварительно отперев дверь ключом. Войдя, я увидел коридор, вымощенный аммонитным мрамором.

— Этот вход, — сказал он, — собственно, и есть главный. Но мне не хочется портить пол коридора, а потому вход этот всегда заперт, и люди проходят в комнаты через дверь, которую мы увидим, еще раз свернув за угол дома. Из-за пола я должен попросить вас надеть эти войлочные туфли.

Несколько пар желтоватых войлочных туфель стояли сразу за дверью. Никто более, чем я, не мог быть убежден в необходимости беречь такой благородный, такой прекрасный мрамор, и вообще-то великолепный, а тут еще и мастерски вылощенный. Поэтому я надел на свои башмаки пару таких туфель, он сделал то же, и мы пошли по гладкому полу. Коридор, освещенный сверху, привел нас к филенчатой двери. Сняв перед ней войлочные туфли, незнакомец потребовал от меня того же, а когда туфли остались на деревянной приступке, отворил дверь и провел меня в комнату. С виду это была столовая: посередине стоял стол, явно устроенный так, что его можно было увеличивать и уменьшать в зависимости от большего или меньшего числа сотрапезников. Кроме стола, в комнате этой находились только стулья и шкаф, где могла храниться посуда.

— Оставьте здесь, — сказал хозяин, — шляпу, палку и дорожный мешок, затем я отведу вас в другую комнату, где вы сможете отдохнуть.

После того как это было сказано и исполнено, он подошел к широкой циновке и сапожным щеткам у выхода из комнаты и тщательно очистил с их помощью свою обувь и предложил мне последовать его примеру. Я так и поступил, и, когда покончил с этим делом, он открыл другую дверь, тоже коричневую и филенчатую, и через переднюю провел меня в комнату для отдыха, с нею смежную.

— Эта передняя, — сказал он, — собственно, и служит входом в столовую, и входят сюда через другую дверь.

Комната для отдыха оказалась приятным помещением, словно бы предназначенным для того, чтобы пребывать в нем в покое. Ничего, кроме столов и кресел, здесь не было. Но на столах не лежало, как то случается в наших гостиных, никаких книг, рисунков и предметов; доски столов, ничем не покрытые, были на редкость хорошо отполированы и натерты. Они были из темного красного дерева, потемневшего от времени еще больше. Единственным, помимо столов и кресел, предметом мебели была этажерка со множеством отделений, наполненная книгами. На стенах висели гравюры.

— Здесь вы можете отдохнуть, если устали от ходьбы или вообще нуждаетесь в покое, — сказал хозяин, — а я пойду позабочусь, чтобы вам приготовили поесть. Вам придется некоторое время побыть в одиночестве. Книги на этажерке, если вам захочется в них заглянуть, к вашим услугам.

С этими словами он удалился.

Я в самом деле устал и сел.

Усевшись, я понял, почему хозяин, прежде чем войти в эту комнату, так тщательно вычистил свою обувь и пожелал, чтобы я поступил так же. Паркет был здесь прекрасный, какого я никогда прежде ни видел. Это был прямо-таки ковер из дерева. Я не мог им налюбоваться. Из дощечек разного дерева, сохранявших свой естественный цвет, был сложен целостный узор. Будучи благодаря отцовской мебели знаком с такими вещами и кое-что смысля в них, я понял, что все сделано здесь по выполненному в красках эскизу, который и сам-то мне представлялся произведением искусства. Я подумал, что лучше бы мне вообще не вставать и не ходить по этому паркету, тем паче принимая в соображение шипы, которыми были подбиты мои горные башмаки. Да и не было у меня охоты вставать, поскольку покой после долгой ходьбы был мне очень приятен.

И вот я сидел в этом белом доме, куда поднялся, чтобы переждать в нем грозу.

Солнце все еще падало на дом, косо заглядывало в окна комнаты, где я сидел, и ложилось светлыми полосами на прекрасный пол. Через некоторое время мной овладело странное ощущение, которого я сначала не мог себе объяснить. Мне показалось, что я сижу не в комнате, а на воле, в каком-то тихом лесу. Я посмотрел в сторону окон, чтобы объяснить себе это чувство; но окна не дали мне объяснения: я увидел в них небо, местами ясное, местами облачное, а под небом — сад с поднимающимися над зеленой листвой цветами — такую картину я видел уже, наверное, множество раз. Я чувствовал, как меня обдает чистый, свежий воздух. Причина оказалась в том, что окна комнаты были открыты в верхних своих частях. Они открывались не внутрь, как то обычно бывает, а только отодвигались, причем так, что передвинуть можно было в раме то стекло, то легкую вуаль из бело-серого шелка. Когда я находился в той комнате, верх окна закрывала вуаль. Воздух вливался свободно, а мухам и пыли доступа не было.

Хотя чистый воздух и напоминал о вольном просторе, полного объяснения в этом я не нашел. Я заметил и кое-что другое. В комнате, где я находился, не слышно было ни малейшего звука из тех, что во всяком жилом доме, даже в самом тихом, более или менее слышны издали. Это отсутствие домашних шумов хоть и скрывало близость заселенных комнат, но, как и свежий воздух, не могло создать ощущения, что вокруг лес.

Наконец я, кажется, доискался до причины. Я почти непрерывно слышал, как поют наперебой птицы, то близко, то далеко, то тише, то громче. Сосредоточившись на этом наблюдении, я вскоре отметил, что слышу пенье не только тех птиц, что гнездятся вблизи человеческого жилья, но и таких, чьи голоса и щебет были знакомы мне только по лесам и глухим зарослям. Этот ненавязчивый, знакомый мне по походам в горы и действительно не сразу замеченный мною шум и был, по-видимому, главной причиной моего заблуждения, хотя тишина комнаты и чистый воздух тоже ему способствовали. Прислушавшись к этому нестройному щебету, я действительно различил в нем голоса очень редких и всегда живущих в лесной глуши птиц. Это поразительно не соответствовало жилой и благоустроенной комнате.

Но когда я нашел, или решил, что нашел, причину странного ощущения, оно утратило большую часть своей загадочности, а тем самым и приятности.

Стоило мне обратить внимание на пение птиц, я сразу заметил и нечто другое. Когда приближается гроза и воздух тяжелеет от духоты, лесные птицы обычно замолкают. Помню, что в такие минуты я в самых прекрасных, самых густых, самых глухих лесах не слыхал ни малейшего звука, разве что раз-другой стукнет дятел или коротко вскрикнет тот коршун, которого местные жители зовут водолеем. Но даже он умолкает, когда гроза совсем уж близка. Только птицы, живущие рядом с человеком и так же, как он, боящиеся грозы, или те, что гнездятся где-то на вольном просторе и, может быть, восхищаются ее величественным приближением, возвещают ее приход. Так, например, я видел, как ласточки, с их белыми брюшками, кружатся над густыми тучами надвигающейся грозы, и сам слышал их крики, и видел, как взлетают к темным тучам поющие жаворонки. Пение лесных птиц показалось мне дурным знаком для моего предсказания. Не было и никаких признаков начала грозы, которое я, сворачивая с дороги, считал не таким далеким. Солнце еще освещало дом, и блестящие полосы света все еще лежали на прекрасном паркете.

Мой гостеприимец старался, казалось, подольше оставить меня одного, вероятно, чтобы дать мне возможность удобнее отдохнуть; он не возвращался дольше, чем я ожидал после его слов.

Когда сидение перестало доставлять мне то удовольствие, что вначале, я встал на цыпочках, чтобы поберечь пол, прошел к этажерке посмотреть книги. Но там оказались почти одни только поэты. Я нашел тома Гердера, Лессинга, Гёте, Шиллера, переводы Шлегеля и Тика из Шекспира, греческого Одиссея, но и кое-что из риттеровского «Описания земли», из «Истории человечества» Иоганна Мюллера и из сочинений Александра и Вильгельма Гумбольдтов. Отставив поэтов, я взял «Путешествие в тропические страны» Александра Гумбольдта, которое хоть и знал уже, но всегда читал с удовольствием. С книгою я и вернулся к своему креслу.

Я успел не так уж мало прочесть, когда вошел наконец хозяин.

Поскольку его так долго не было, я думал, что он, наверное, переодевается ради гостя из-за своего затрапезного вида. Однако он возвратился в том же платье, в каком стоял передо мной у решетки ворот.

Он не стал извиняться за свою отлучку, а предложил мне, если я отдохнул и не прочь закусить, последовать с ним в столовую, где мне подадут еду.

Я сказал, что и в самом деле отдохнул, но что пришел я лишь попросить укрытия, а не зачем-то еще и уж никак не затем, чтобы обременять кого-то, заставляя кормить себя и поить.

— Вы никого не обременяете, — отвечал он. — Вы должны поесть, тем более что вам придется здесь задержаться, пока не решится дело с грозой. Поскольку полдень уже миновал, а мы обедаем точно в полдень и потом до ужина ничего не подается, вам, чтобы не ждать вечера, накроют особо. А если вы уже обедали и хотите подождать до вечера, то все равно честь дома требует вас угостить. Последуйте же за мною в столовую.