Октябрь - Александр Яковлев

Василий смутно, как полузабытый сон, помнит эти дни.

Убитых тащили волоком по камням вниз по Глубокому переулку и бросали под кручу в реку, в прорубь. А мать-то тогда как плакала. Ругала отца, зачем полез в эту кашу. И дети печалились. Потом сознали сами, стали социалистами, гордились стариком.

— Погиб как герой…

Эсером был отец-то. Суровый был. Иван — брат — в него. Тоже суровый.

А вот Коротин стал большевиком. Главный у них…

Ушло детство. Вместо него — партийность. Чижей-то вместе под Кунцевом ловили, дрались с шелепихинскими ребятишками… Тоже вместе. Все, все ушло. В бою Петр, в бою Иван, в бою этот несуразный Акимка.

Пятый год. А где ему сравняться с нашими днями? Вот бы теперь посмотрел отец, какая заварилась склока.

Иногда стреляли на Пресне, совсем близко. Слышно, как в темноте тревожно спрашивают:

— Уж не до нас ли добираются?

Подолгу стояли молча, прислушиваясь.

— У… у… батюшки, — слышался откуда-то заглушенный плач. — О-х, родимые… о-о-о…

— Что это? Плачут, что ли? — спросил кто-то в темноте.

— Варвара плачет, — со вздохом ответил женский голос. — По Акимке.

Молча, тихо, толпой все подошли к завешенному окну Варвариной квартиры и долго смотрели, как на занавеске металась темная человеческая тень, и слушали горький, полный безнадежной тоски, плач:

— Ой, родимые! Ой, господи, о-ох!..

— Пойти бы к ней, утешить. Может, зря убивается. Еще ведь ничего не известно, — тихонько и раздумчиво говорили женщины. А потом, посоветовавшись, пошли к Варваре и что-то долго говорили с ней.

— Бу-бу-бу… — слышно было под окном, как они бубнили там.

А Василий все бродил молча вдоль стен и не мог найти себе места. Приходила во двор мать, отыскивала его и тихонько, чтобы другие не слыхали, говорила:

— А Ваньки-то нет ведь. Пропадет пропадом теперь.

Василий ничего не ответил ей: сам сильно беспокоился.

Вместе с другими женщинами Пелагея (так звали Васильеву мать) тоже ходила к Варваре, и Василий слышал, как она, выйдя опять во двор, громко и с обычной грубостью сказала:

— Вот они, социалисты-то. Царя свергли, а сами престол-то не поделили. Дерутся, подлецы, а за ними и мальчишки лезут. Вот! У матери сына единственного и то отняли.

— А у вас-то оба дома? — спросил из тьмы кто-то.

— А хоть бы оба провалились, не пожалею, — с сердцем ответила Пелагея. — Я бы всех социалистов на осину. Мало их, подлецов, в Пятом году били, мало постреляли? Еще захотели?..

— Теперь уж сами дерутся. И семеновцев не надо.

— Не социалисты же дерутся, а народ с буржуями, — сердито сказал кто-то из темноты. — Надо же когда-нибудь начинать настоящую борьбу.

Присмотрелись. В темноте разобрали, что говорит бывший конторщик Синькин — пьяница и вор, за которым прежде следила полиция.

— А вы сами-то что же не пошли туда? — запальчиво спросила Пелагея. — Вам давно надо там быть. Вам самое бы место там.

Синькин смутился.

— Я что ж, я человек пожилой. Я боролся в свое время.

— Да, да, это мы знаем, как вы боролись, — едко ответила Петряиха. — Знаем.

В толпе засмеялись.

— А ну, что там! — загудел Ясы-Басы, стараясь предупредить ссору, готовую уже вспыхнуть. — Буржуи, пролетарии, социалисты… Зря все это. Все люди, все человеки. Никто ж не знает, где правда.

Но ссора была бы: Петряиха ворчала сердито и вызывающе. Вдруг кто-то громко застучал в ворота.

— А-а… — крикнул женский голос. Женщины заметались, побежали к дверям, собираясь спрятаться.

— Кто там? — спросил, подойдя к воротам, Ясы-Басы.

И по его голосу было слышно, что он волнуется.

— Это я, Иван Петряев, — ответил голос за воротами.

— А-а, Ванюша, — обрадовался Ясы-Басы. — Где ты пропадал?

И пока отпирали ворота, опять все сошлись и все пытались расспросить Ивана, что делается в городе. А тот был странно неразговорчив и отвечал коротко, будто нехотя.

— Стреляют. Много убитых. Из домов там все бегут.

Прибежала на шум Варвара, раздетая, только закутанная в платок, спросила, не видел ли Иван Акимки.

— Нет, не видел.

— А убитых много?

— Много. — Иван отвечал отрывисто, сухим голосом, холодно. — Много убитых. С обеих сторон много…

И ушел, громко стуча сапогами, провожаемый воркотней матери. Слышно было, как заскрипела на старых, ржавых петлях дверь петряевской квартиры и хлопнула.

— Много убитых… Вот оно, дело-то какое, — со вздохом сказал кто-то.

В темноте всхлипнуло: плакала Варвара. И ночь казалась мрачнее, а люди, стоявшие здесь, в темноте, — еще больше жалкими, растерянными и ничтожными.

— Все стреляют, все стреляют, — печально сказал чей-то голос.

— Да. И все убивают, — отозвался другой.

— И убивают…

Тррах!.. Бах!.. Трах-бах-бах!.. — гремело в городе. Гребни крыш и верхушки стен на момент освещались вспышками выстрелов, отчего темный двор казался глубже, темнее и страшнее.

«Вот оно, — подумал Василий, присматриваясь к этим вспышкам. — Драка во имя правды…»

И стоял долго без дум…

IX

Иван боялся встречи с матерью: она заворчит, заругается. И был рад, что квартира пуста. Он сам достал ужин и медленно ел, раздумывая о чем-то. Пришел со двора Василий, косо глянул на брата и тихонько спросил:

— Ты где был?

— В Александровском училище, — спокойно ответил Иван, набивая рот хлебом.

Василий, стаскивавший с плеч пальто, приостановился.

— Записался к белым?

Иван молча кивнул головой: «Да», — и продолжал есть. Его спокойствие и несокрушимый аппетит были так обычны, словно ничего не случилось.

— Пойдешь еще?

— Конечно. Ушел оттуда только до завтра, до утра. Дела были. А завтра уже совсем уйду. До конца.

Василий пристально смотрел на брата, будто видел его впервые. Иван был сух, спокоен и, казалось, занят лишь едой. Только лицо немного побледнело. Должно быть, он не спал всю ночь. Морщина между бровей стала резче. Волосы спустились и прядями висли на лоб.

— И что же ты? Не колеблешься?

Иван широкими глазами поглядел на брата. Он даже перестал есть.

— Какое же колебание может быть?

— Да, конечно… — смущенно забормотал Василий. — Но все-таки, ведь рабочие-то с этой стороны: Акимка, например, и вообще… Пожалуй, как бы ваша победа не вышла сомнительной.

Лицо у Ивана потемнело.

— Во-от что? Гм… Я не ждал. «Ваша победа». Значит, ты их, что ли?

Он смотрел на брата прямо и сурово.

— Ну что ты, что ты! — испугался Василий. — Это я к слову… Вот я, например, убедился, не могу идти против них. Выстрелишь, а там… Акимка.

Иван поморщился.

— Э, что там. Дураков надо учить. Пусть не лезут.

— Не только дураки идут.

— Да я знаю, кто идет. И черт с ними. Убьем — не жалко. Ты же вчера со мной говорил об этом. Опять заверещал?

— Не жалко? А если Акимка там или, к примеру, Петр Коротин?

— Ну, это уже частности. О них не стоит толковать.

— А все же?

— А все же, а все же… Да ты-то что? Большевиков, что ли, защищаешь? — вдруг раздраженно крикнул Иван.

— Я-то не защищаю, а только… страшно ведь. Вместе жили, работали, боролись.

— Ну, и к черту. Что было, то прошло. Я так скажу: если бы мой отец встал из гроба и с большевиками пошел, я бы его… застрелил и не мигнул. Вот. Ну, и кончено. А если ты распускаешь слюни, распускай. Только не лезь. Не мешайся под ногами.

Иван говорил резко, громко и махал руками, как на митинге перед большой толпой, а потом решительно отодвинул блюдо и встал из-за стола.

— Не понимаю я… Ты всегда, Васька, червяком был. Связался ты с этими интеллигентами, начитался всяких беллетристик… Ну и вышел ни богу свечка, ни черту кочерга.

Стало тягостно. Василий молчал, опустив голову, сидел на сундуке, а Иван деловито и тоже молча вытирал полотенцем руки. Пришла со двора мать и тревожно посмотрела на сыновей, чувствуя, что между ними что-то произошло. Она была рада приходу Ивана, но виду не показывала.

— Набегался, шатун? Ни днем, ни ночью не знаешь покою. За дурною головою и ногам не поспеть. Болваны, — ворчала она, снимая пальто и платок. — Бить вас теперь некому.

— Ты бы, мать, помолчала, — попросил Василий, — без тебя тошно.

— Что же мне молчать? Дураки сынки сердце теребят, а я молчи?

Она сердито швырнула платок в угол.

— Ты, что ж, опять завтра пойдешь? — вдруг спросила она Ивана резко, всем лицом повернувшись к нему.

Иван кивнул головой.

— Пойду.

— Когда?

— Утром.

Мать обиженно поджала губы и опустила глаза.

— Так, так, сыночек. А что же мать-то, так и останется, значит?

Иван ничего не ответил.

— Что же ты молчишь?

— Говорено уже об этом. Будет. Мне скоро двадцать семь лет. Чуешь? Я не маленький. Знаю, что делаю.