36 и 6 - Дарья Агуреева

Уже совсем весна. Действительно, несравненная. Когда снег только ещё начал сходить, ко мне пришла Милана. Я ей сначала страшно обрадовался. Но потом содрогнулся — увидел живот. Через несколько мгновений я, конечно, догадался, что она не беременна, но догадка лишь усугубила моё шоковое состояние. Что это?! Она сошла с ума?! Что за отчаянное враньё!! Вспомнил собственные бредни, рождаемые сознанием. Решил ей подыграть.

— Тебя можно поздравить?

И тут случилось непоправимое. Подушка под платьем шелохнулась и медленно выползла — живот моментально исчез. Милана закусила губу.

— Кажется, у меня отошли воды… — взмах ресниц. Она неожиданно расхохоталась. — Подменили! Представляешь, вместо ребёнка подушка! Придётся в милицию обращаться! Помнишь, 71 отделение? — её лицо покрылось пятнами, из глаз заструились слёзы. Лиза говорила, что если всё время обманывать себя, рано или поздно сойдёшь с ума. На кухонном языке то, что творится с Миланой, называется крушение планов. Длительное переживание отрицательных эмоций из-за того, что что-то, бесконечно дорогое, важное, рухнуло, не получилось. Обычно такие люди настроены крайне агрессивно по отношению к фрустратору. Может, она пришла меня убить? Нет, Милана удалилась в мир грёз, она регрессирует. Вероятно, дело дошло уже до начальной стадии шизофрении. У неё, скорее всего, ослабла память и исчезла способность к логическому мышлению. Лиза часто пророчит мне этот диагноз. Тьфу! В конце концов, я не врач! Какого чёрта я занимаюсь недипломированной диагностикой!

— Прости! — одними губами, еле слышно. Ответил взглядом. Дескать, ничего страшного. Собрался с силами, нашёл свой голос:

— Милана, ты ведь не замужем… Я прав?

— Да, — скорее кивнула, чем сказала.

— Зачем?

— Так проще… Прости, у меня не получилось…

— А ребёнок… то есть подушка?

Через силу, пряча глаза:

— Чтобы хоть что-то осталось… Я так этого хотела.

Во что превратилась эта яркая красивая девочка? Неужели я так страшно действую на неё? Или всё это лишь юношеский бред? Она сидела передо мной и умоляла не отвернуться от её отчаяния, понять то, что не в силах была осознать она, порабощённая собственным страданием. Милана как будто вдруг сжалась, уменьшилась, утонула в мякоти дивана… Заметил, наконец, выбившуюся прядь взмокших от испарины волос — она покрасилась, стала блондинкой. Я чуть не взвыл от боли, увидев эти искусственные обесцвеченные кудряшки. Горячая волна испепеляющего огня, жгущего её сердце, вдруг окутала и меня, и весь я как бы проникся чужим страданием, на себе ощутил пыльный пепел необузданного костра, пожирающего Милану. Этот пожар нещадно сушил её лихорадочным пламенем и коварно подкрадывался ко мне, прикоснувшемуся к её уродующей болезни. Вспыхнувшие жаром глаза рассеянно блуждали от предмета к предмету, пытаясь зацепиться за что-нибудь и не находя опоры. Попытался обнять её, защитить от боли. Но она ускользнула, убежала.

…Ночью что-то лопнуло внутри, взорвалось. Я начал писать стихи. Оказывается, стихи рождаются ночью. Когда очень плохо или нестерпимо хорошо. Что-то распирает тебя изнутри, разливается по мозговым извилинам, щекочет нервы. Ты выплёскиваешь слова на бумагу. Они словно сами выстраиваются в ровные столбики. Потом изнеможение, пустота, будто после нескончаемых часов любви. И это мокрое чувство — ощущение дождя. Во мне, вне меня, повсюду. Машинально потянулся к телефону. Вдруг понял, что хочу позвонить Милане… Испугался. Нет, дружок. Ничего не выйдет. Слишком много всего было. Теперь, что бы ты ни выкинул, будет только хуже. Сиди-ка тихо, следи за температурой. Вздрогнул. Рядом с ухом запиликал аппарат:

— Милана? — радостно выдохнул в трубку.

— Прости, я так поздно… — она ещё не поняла, как я её ждал.

— Ничего! Это здорово! Это сказочно, что ты так поздно!

— Я… Мне очень хотелось тебе рассказать… Я написала… Ужасно, конечно! — совсем сбилась.

— Стихи?

— Откуда ты знаешь?

— Можно я приеду? — я отчаянно захотел счастья.

— Прямо сейчас? — она не переставала удивлять меня своей непонятливостью.

— Да сейчас! — почувствовал аритмию. Хотелось что-то делать. Делать и бросать. Комкать и рвать бумагу. Бить посуду. Какая-то ярость, разрушительная энергия разрывала меня на части, покалывала кончики пальцев.

— Но бабушка…

— Она ведь спит?

— Как будто.

— Так что же? Разве нам не надо увидеться?

— Да… Наверное.

— Милана! Не заставляй меня говорить по телефону то, что не выдержит никакая техника! Пожалуйста, давай встретимся!

— Только не сейчас.

— Отчего же? Ты прячешь молодого любовника?

— Просто я так хочу, — уже отыгрывается. Уже знает себе цену. Всё равно продешевит — она бесценна!

— Когда?

— Позвони мне на неделе.

— Ну-ну! — я надавил на «отбой». Влез в штаны и, не обращая внимания на надрывные всхлипы телефона, бросился вниз. У метро купил у цыганки все цветы вместе с ведром. Наверное, это неприлично. Чёрт с ним!.. Она уже спускалась с лестницы, когда я, перескакивая через ступеньки, летел к её двери.

— Я звонила. Ты не отвечал. Боялась, ты обиделся…

— Милана, пожалуйста, никогда не крась волосы. Это единственное, о чём я тебя прошу.

— Проси меня… Проси о чём угодно, — обворожительный колдовской взгляд. Милана. Моя кареглазая ворожея. Заглянула мне в лицо снизу вверх. Я осмелел. Обнял её, нежно коснулся губами ускользающей улыбки…

Утром был совершенно больной. Температура поднялась до сорока. Виски стискивала жуткая боль. Во рту был — особенный кисловатый вкус жажды, который пробуждает от алкогольного забвения. Бессмысленно уставился во тьму. Бездонность ночи, пустая комната внушали мне благоговейный страх. Мне всё мерещились тени, пробирающиеся вдоль невидимых стен. Иногда по потолку вдруг пробегал жёлто-розовый лучик — заползший в не задёрнутое шторами окно отсвет фар. Напряжённо следил за этим скользящим движением, пытался в его переливах найти притаившегося врага. Ничто так не сводит с ума, как стены. Белые стены, углы, квадрат потолка. Искал округлость в углах — вот чем я занимался всю жизнь… Миланы не было рядом. Всё это приснилось, привиделось мне? Я солгал? Может, и меня нет на самом деле? Может, вся моя жизнь — ложь, сон, выдумка? Ведь есть миллиарды людей, для которых я не существую. Так кто же из нас лжёт? Всё ложь, бред, вымысел! In vino veritas! Чей-то стон неожиданно зигзагом распорол тишину. Вслушался. Несколько секунд тягостного молчания. Я по-воровски прокрался к окну. В черноте, почти напротив, бледной окружностью выделялась луна. Мутный свет слабо озарял двор, где так же жёлто горел фонарь. Глухой кашель. По спине пробежала дрожь, опустил глаза. Вот он. В болезненном кружке неверного света жался какой-то парень:

— Ольга! — громким шёпотом прохрипел он и вжал голову в плечи. — Оль-га! — ещё раз по слогам, почти на распев, затягивая гласные. Как трогательно! Боится разбудить, поэтому орёт шёпотом. Ольга так и не появилась. Лунатик растворился в темноте. Затикали валидоловые минуты. Вино, валокордин, карволол, тоска и жуткая муть. Глухая к мольбам ночь. Кому-нибудь вообще есть дело до меня? Замечательное слэнговое словечко — «параллельно». Весь мир — это тысячи, миллионы параллелей, которые по законам геометрии никогда не пересекутся. Что ж! Мне тоже параллельно. Физически ощущал воздействие на гипоталамус. Нейросекрет, гормон гипофиза, угнетение перистальтики. Как я ещё жив? На какой я, интересно, стадии? Тревога? Резистентность? Истощение? Рассудок утопал в транквилизаторах. Валерьянка сводила с ума. Ощущение непреодолимой тоски становилось всё более навязчивым. Мне стало казаться, что я какая-то безродная собака, которую хозяева вечно оставляют в квартире. Я вижу окружающий мир только через окно. Мне доступны его краски, очертания, отчасти звуки, но я лишён запахов, не могу почувствовать его, попробовать на вкус, а те редкие прогулки, которые позволяют мне на несколько мгновений оказаться вне ненавистных стен, дают лишь смутное, весьма расплывчатое представление о жизни. Моя жизнь — это тиски: стены, потолок, пол и стекло. Конечно, его можно разбить, впустить ветер, потонуть в звуках улицы… Но всё, что я наделал, всё, что со мной случалось, происходило как раз на улице, а не в четырёх стенах, куда я однажды выбрался через опрометчиво оставленное открытым окно. За стеклом не только другая жизнь, за стеклом — смерть…

Мной окончательно завладела мизантропия, развилась ксенофобия. Не мог спокойно смотреть на цветы… Кому могут понравиться эти увядающие трупики? Что за традиция — дарить друг другу чужую смерть? Дикость какая-то! Людей ненавидел выборочно, вспышками. Особенно сильным отвращение к homo sapiens становилось за трапезой. Нет ничего гаже жующего человека. Чавкущие челюсти, ковыряние вилкой, глотание, движение кадыка… У меня закладывало уши, хотелось броситься на кого-нибудь, избить до полусмерти. Но я только скрипел зубами и сам начинал рвать куски чужого мяса, чтобы ничего не слышать кроме собственных челюстей. Порой боялся выйти на улицу. Воспалённый мозг разродился идеей, что чем больше людей тебя окружает, тем больше боли ты испытываешь. Надо оградить себя. Надо прекратить все отношения. Потом вспоминал Вику… Мы часами сидели, обнявшись.