Он смеялся последним - Владимир Орлов

— Фамилия, товарищ?

— Крамник Рыгор. А что, поиграть нельзя?

— Можно. Не здесь.

— А душа поет!

— Чтоб отвести душу, есть специальные места. Тут люди работают.

Вздохнули меха, парень сунул гармонь в холщовый мешок. Удрученные «певухи» — все в потертых деревенских плюшевках-«куфаечках» — сели на свои узлы-«клунки» с костюмами и едой. Приуныл и их руководитель, всегда веселый и подвижный Гэнек Цитович. В опустевшем зале ожидания ожидали неизвестно чего.

Джаз-оркестр встречал в Москве его директор Давид Рубинчик. Он, вручив трем солисткам по пышному букету, повел веселых, переговаривавшихся на польском и идише музыкантов по перрону, мимо мраморных Ленина-Сталина, но не в зал регистрации, а прямо на выход. Стоявшие там постовые в белых гимнастерках, явно предупрежденные начальством, взяли под козырек. Шедший впереди руководитель джаза Эдди Рознер вежливо улыбнулся, приподнял шляпу. Так же приветствовали московскую милицию и все тридцать музыкантов. Две певицы и танцовщица шли отдельной стайкой. Их букеты, походка, внешность, аромат духов, прически и наряды — все выглядело несоветским! — вынуждало милиционеров провожать женщин взглядами. За коллективом носильщики катили несколько тележек с громоздкими инструментами и кожаными — опять же, не советскими — чемоданами и кофрами. Два автобуса без табличек стояли не вдали, у сквера, а прямо на площадке у выхода из вокзала.

Загрузившись, вырулили автобусы на улицу Горького и покатили по прямой: к гостинице «Москва». Как смог Рубинчик устроить весь джаз в этот режимный приют — тайные и умелые ходы администратора.

Рубинчик Давид Исаакович — выдающийся организатор, после директорства оркестром работал в Минске главным администратором Русского театра, директором городских театральных касс. Вырастил сына Валерия, знаменитого кинорежиссера.

Комендант вокзала соединил по телефону руководителя сельского хора Цитовича с председателем жюри, крупнейшим хоровым авторитетом страны профессором Свешниковым.

— Пусть по анкетам мы не проходим, но по творчеству, Александр Васильевич, точно вам подойдем! — уговаривал Свешникова белорус. — Вы такого звучания, как мой хор, не слышали. А какие басы! Мужики такие, знаете, не для запаха, а. Так что нам делать? Приехали — и даже сало свое не съели, а уже сразу домой?

Содержание профессорского ответа можно было прочитать на лице Цитовича: против бюрократических требований даже крупнейший хоровой авторитет СССР был бессилен. В трубке зазвучали гудки отбоя.

Поселив свой богемный коллектив, Рубинчик вернулся на вокзал: распорядиться насчет перевозки инструментов, радиоаппаратуры и станков-подмостков в Летний театр сада «Эрмитаж». Там Государственному джаз-оркестру БССР под управлением и при участии трубача Эдди Рознера предстояло гастролировать во все дни декады. Как удалось сломать график работы первой эстрадной площадки Москвы и втиснуть туда на целых десять вечеров свой коллектив, это тоже тайна и умение директора Давида Рубинчика.

Пробегая через зал, он увидел табор: рассевшихся на узлах вдоль стен хористов. Они, притихшие и растерянные, дремали, перекусывали, шептались. Долговязый Цитович, опершись на подоконник, оглядывался растерянно.

Цитович Геннадий Иванович — создатель Государственного народного хора БССР, который ныне носит его имя, собиратель и пропагандист фольклора, народный артист СССР, веселый, добрый и душевный человек.

Давид Рубинчик все понял, подошел — наглядно с Цитовичем знали друг друга.

— Какие проблемы?

— Отправляют домой: у нас нет профсоюза. А тут без этого, оказывается.

Рубинчик, не дослушав, подошел к нужному столу, солидно представился:

— Хор села Великое Подлесье.

— Да, ваш коллектив в перечне. Вы кто?

— Я директор.

— Ваш хор из какого профсоюза?

— Из профсоюза «Леса и сплава», — уверенно назвал Рубинчик.

— Так сразу бы и сказали. Так и запишем. Вот, получите программу: у вашего хора каждый день по два выступления, кроме последнего, — дня закрытия декады, участвуете в заключительном концерте. А первый концерт прямо завтра на ВСХВ. Все. Выводите коллектив из вокзала. Всего хорошего. Пригласите на концерт.

Хористы, суетливо свернув недоеденное, ринулись к выходу.

Уже на площадке перед вокзалом сухопарый Цитович обнял директора джаза.

— Оказывается, все так просто. Спасибо, дороженький. Но, чтоб вы знали, у нашей деревни нет поблизости ни леса, ни реки!

— А профсоюз «Леса и сплава» теперь у вас будет, — заверил Давид и передал Цитовичу его программу.

— Вы, дороженький, человек — не скажу хитрый, но разумный! Как минский еврей обдурил надутого москвича!.. Хочу предложить вам бутылку нашей сельской домашней горелки. Вам религия позволяет?

— Позволяет. К тому же я — коммунист.

— Примите от беспартийных. От души.

Взъерошив густые, словно из тонкой проволоки, волосы, директор уточнил:

— Горит?

— Пылает.

— И возьму. — Рубинчик улыбнулся, обнажив крупные зубы.

Кондрат и Ружевич осваивались в двухместном, с высоким потолком, номере гостиницы «Москва» — где-то на самом верхнем жилом этаже, с окном, выходящим во двор, с видом на крышу кинотеатра «Стереокино».

Лейтенант высунулся в окно, огляделся, осмотрел шкаф, раскрыл и закрыл створки буфета, поднял и поставил телефон, кинул взгляд на люстру, заглянул в патефон. Кондрат аккуратно разложил на кровати ненадеванный — «от Пука» — выходной костюм, достал из авоськи завернутый в газету надрезанный каравай, выложил на стол соленые огурцы, развернул холстину с куском сала, обсыпанного тмином и крупной солью.

— Хотел спросить. Что за перешептывания с Геннадием Цитовичем и гармонистом Крамником ночью в тамбуре? О чем секретничали? — как-то мимоходом, с улыбкой поинтересовался чекист.

— Курили. Цитович рассказывал, как открыл этот хор.

— Но вы не курите. Да, и как открыл? Они же все из буржуазного мира.

— Пришли к нему в Барановичи на радио две сестрички, спели под гармонь. Он спросил: «И много у вас в селе таких певух?» Они ответили: «Все село».

— Не странно ли: живя двадцать лет под панской Польшей, сохранить свои, белорусские песни? Не ополячиться?

— Живя сто двадцать лет под царской Россией, не обрусели же.

— И этот Цитович — все у него Вильна да Вильна: и гимназия, и семинария, и университет. Все какое-то не наше.

— Отчего же: Вильня — исторически наш город. Литовцев там при освобождении минувшей осенью было всего процентов пять.

Но, оказалось, его уже не слушали.

— Смотрите: тут прямо трон какой-то, — послышался голос Ружевича из туалета. — Непривычно. Садиться, что ли?

— Главное: вначале снять штаны, а дальше все обычно.

Послышался шум спускаемой воды. Чекист приблизился к Кондрату,

зашептал доверительно:

— Ни с кем в Москве не общайтесь. Избегайте друга Кулешова.

— Не получится: мы же одного кола.

— «Одного» — чего?

— Кола, — ну, круга.

— Так бы и говорили.

— Вы же белорус, должны понимать. Кстати, с русским один корень: «около», одноосная бричка — «двуколка».

— Кто вас учил.

— А вас?.. Меня мама, соседи, друзья, дядька Янка, дядька Якуб.

— У вас по анкете дядек в родственниках не значится, — насторожился чекист.

— Дядька Янка, дядька Якуб: Купала и Колас.

— А-а. Проходили у нас. Спас этих нацдэмов Пономаренко: когда вступал тут в должность, товарищ Сталин разрешил ему.

— Помолчите, «друг». Мне это не положено знать.

Ружевич насупился, продолжал инструктировать:

— Тут за каждым из вас двойной контроль. И за мной. Жену вызывайте на переговоры не из гостиничного номера, а с Главтелеграфа — это рядом.

— Да вы сочинитель детективов, товарищ Юзеф: прямо Конан Дойл.

— Белорусскую делегацию курируют особенно опытные оперативники: эти присоединенные западные белорусы, граница с враждебной Польшей, родственники там.

— Нас приехало тысяча двести сорок два человека — москвичи не справляются, коллеги просили кое-что уточнить. Вот: фамилия гармониста этого сельского хора Крамник — вам не знакома, ни о чем не говорит?

— Говорит: его предки — торговцы.

— Откуда известно?

— Из фамилии. Крама — это в переводе: лавка, магазин.

— Что за слово — татарское, что ли?

— Зачем же, наше: общий корень. Вспомните русское «закрома». Давайте перекусим. Вот, домашнее.

— У меня талоны на наше с вами питание. Спустимся в ресторан. Помогите мне галстук завязать — нас не учили.

Когда они запирали свою дверь, услышали, как в каком-то из соседних номеров распевалась женщина.