Путешествие на край ночи - Луи Селин

Канонада была для них просто грохотом. Вот из-за этого-то война и может продолжаться. Даже те, кто сами воюют, не представляют себе, что это такое. С пулей в брюхе, они все равно будут подбирать старые сандалии на дороге — авось сгодятся. Ни дать ни взять баран: подыхает, на бок уже завалился, а все травку пощипывает. Большинство людей умирает только в последний момент; остальные начинают это делать загодя — лет за двадцать, а то и больше. Эти — самые несчастные.

Я, конечно, был не больно умен, но оказался достаточно практичен, чтобы стать законченным трусом. Именно потому я и производил впечатление очень спокойного человека. Как бы там ни было, я внушил такое парадоксальное доверие нашему Бекассу, что капитан решил в тот вечер дать мне деликатное задание. Надо, с глазу на глаз разъяснил он мне, еще затемно добраться на рысях до Нуарсер-сюр-ла-Лис, города ткачей, километрах в четырнадцати от деревни, где мы стояли. Мне надлежит проверить на месте, занят ли город противником. Сколько разъездов туда с утра ни высылали, каждый твердил свое. Генерал Консоме потерял терпение. В разведку мне разрешается взять наименее потертую клячу из нашего взвода. Я уже давно не оставался в одиночестве, поэтому мне сразу подумалось, что я еду попутешествовать. Но свобода оказалась липовой.

Едва выехав на дорогу, я, наверно от усталости, перестал, как ни странно, достаточно точно и в подробностях представлять себе, что меня ведь убьют. Я ехал от дерева к дереву, побрякивая снаряжением. Моя распрекрасная сабля в смысле шума одна стоила целого рояля. Не знаю, был ли я достоин сожаления, но смешон — безусловно.

О чем только думал генерал Консоме, посылая меня в это безмолвие увешанным побрякушками? Уж конечно, не обо мне.

Говорят, ацтеки в своих храмах Солнца запросто вспарывали по восемьдесят тысяч верующих за неделю в жертву богу туч, чтобы тот послал им дождь. В такие вещи трудно поверить, пока не побываешь на войне. А как побываешь — сразу все объясняется: и ацтеки и пренебрежение к чужой жизни, то самое, что проявил наш вышеупомянутый генерал Селадон Консоме, превратившийся, в силу продвижения по службе, в нечто вроде бога, нечто вроде маленького прожорливого Солнца.

У меня оставалась одна надежда — угодить в плен. Да нет, какая там надежда — ниточка! Да, ниточка, тем более ночью, когда обстоятельства никак уж не располагают к предварительному обмену любезностями. В такую пору тебя скорее встретят выстрелом, чем поклоном. Да и что я скажу солдату, враждебному мне по сути и приехавшему с другого конца Европы именно для того, чтобы меня убить. Даже заколеблись он на секунду (мне-то бы ее хватило!), что я ему скажу? И кем он окажется? Приказчиком? Профессионалом-сверхсрочником? А может, могильщиком? Кем он был на гражданке? Поваром? Лошадям, тем везет: они, как и мы, страдают от войны, зато их не заставляют под ней подписываться, притворяться, что веришь в нее. Лошади несчастны, но хоть свободны. Блядский энтузиазм, он, увы, только для нас!

В этот момент я отлично различал дорогу и по сторонам ее в грязище большие квадраты и кубы домов со стенами, выбеленными луной, — большие, неравной величины куски льда, немые, бледные глыбы. Выходит, здесь и конец всему? Сколько я проживу еще в этом одиночестве, прежде чем меня хлопнут? До смерти? В какой канаве? Под какой стеной? Быть может, меня тут же прикончат? Ножом? Иногда в таких случаях выкалывают глаза, отрезают руки и прочее. На этот счет рассказывали разное и далеко не смешное. Почем знать?… Стук копыт… Еще стук… Не хватит ли? Лошадь топает, как два человека в железных башмаках: они бегут бок о бок, но до странности не в ногу.

Мое глупое сердце, заяц, пригревшийся в тепле за реберной решеткой, трясется, съеживается.

Если разом махануть вниз с Эйфелевой башни, наверно, почувствуешь что-то в этом роде. Будешь силиться ухватиться за воздух.

Деревня таила в себе угрозу для меня, однако таила ее не целиком. В середине площади крошечный фонтанчик булькал для одного меня.

В ту ночь все было мое, только мое. Я наконец стал владельцем луны, деревни, беспредельного страха. Я перевел коня на рысь. До Нуарсер-сюр-ла-Лис оставался по меньшей мере час езды, когда сквозь щель над какой-то дверью я заметил хорошо замаскированный свет. Я прямиком двинулся туда, обнаружив в себе известную лихость, нестойкую, правда, но прежде не возникавшую во мне вовсе. Свет тут же погас, но я его уже видел. Я постучал, потом еще и еще, громко окликая — на всякий случай наполовину по-немецки, наполовину по-французски — незнакомцев, запершихся в темноте.

Наконец створка двери приоткрылась.

— Вы кто? — раздался шепот. Я был спасен.

— Драгун.

— Француз?

Я пригляделся: со мной говорила женщина.

— Да, француз.

— Тут недавно проехали немецкие драгуны, так тоже говорили по-французски.

— Но я-то настоящий француз.

— А…

Она, кажется, в этом сомневалась.

— Где они теперь? — спросил я.

— Уехали в сторону Нуарсера часов около восьми, — указала она пальцем на север.

На пороге из тьмы выступила девушка — платок, белый фартук.

— Что немцы у вас тут наделали? — спросил я.

— Сожгли дом рядом с мэрией, а здесь закололи пикой в живот моего братика. Он играл на Красном мосту и глядел, как они проезжают. Да вот он, — показала она. — Посмотрите.

Она не плакала. Снова зажгла свечку, огонек которой я видел. И тут — это правда — я разглядел в глубине на матрасе маленький трупик в матросском костюмчике; голова и шея, синеватые, как пламя сальной свечи, выступали из широкого квадрата синего воротника. Все тело съежилось, руки, ноги, спина скривились. Удар пикой словно вставил ему ось смерти в середку живота. Рядом, стоя на коленях, горько плакала мать, отец — тоже. Потом они заныли в один голос. Но мне очень хотелось пить.

— Не продадите ли бутылку вина? — осведомился я.

— Спросите мать. Она знает, может, еще осталось. Немцы у нас его много взяли.

И обе женщины принялись вполголоса обсуждать мою просьбу.

— Больше нет, — объявила мне дочь. — Немцы все забрали. А ведь мы им сами наливали, и помногу.

— Ну и пили же они! — вздохнула мать, разом перестав плакать. — Любят, видать, это дело.

— Больше ста бутылок, это уж точно, — добавил отец, не вставая с колен.

— Так-таки ни одной не осталось? — гнул я свое, не теряя надежды: очень уж мне хотелось выпить, особенно здешнего белого — оно горьковатое, но взбадривает. — Я хорошо заплачу.

— Осталось только дорогое. Пять франков бутылка, — уступила мать.

— Идет!

И я вытащил из кармана большой пятифранковик.

— Принеси бутылку, — негромко велела она дочери. Та взяла свечку и скоро вернулась с литром: где-то они его припрятали.

Мне подали вино, я выпил, оставалось только уйти.

— А они не вернутся? — спросил я, вновь охваченный беспокойством.

— Может быть, — разом ответили они. — Но тогда уж все спалят, как грозились перед уходом.

— Съезжу посмотрю, что там.

— Ишь какой храбрый!.. Они вон где, — указал мне отец в направлении Нуарсер-сюр-ла-Лис.

Он даже вышел на дорогу и проводил меня глазами. Дочь и мать, оробев, остались подле маленького трупа.

— Вернись! — позвали они из дому. — Вернись, отец. Нечего тебе там делать, Жозеф.

— Ишь какой храбрый! — повторил отец и пожал мне руку.

Я опять зарысил на север.

— Вы хоть не говорите им, что мы еще здесь! — крикнула мне вдогонку девушка, выглянув за дверь.

— Завтра они и без меня увидят, тут вы еще или нет, — ответил я.

Я жалел, что отдал им свой пятифранковик. Эти сто су[13] встали между нами. Сто су довольно, чтобы возненавидеть человека и желать ему сдохнуть. Пока существуют сто су, не будет в нашем мире лишней любви.

— Завтра? — недоверчиво повторили они.

Завтра и для меня было где-то далеко, в таком завтра было немного смысла. Для всех нас важно прожить лишний час теперь: в мире, где все свелось к убийству, лишний час — это уже феномен.

Ехать пришлось недолго. Я рысил от дерева к дереву, ежеминутно ожидая, что меня окликнут или пристрелят. Но ничего не произошло.

Было, наверно, часа два ночи, когда я шагом въехал на невысокий взлобок. С него я разом увидел внизу ряды, много рядов зажженных газовых фонарей и, на переднем плане, освещенный вокзал с вагонами, с буфетом, откуда не доносилось, однако, ни звука. Ну, ни одного. Улицы, проспекты, фонари и еще другие световые параллели, целые кварталы, а вокруг одна тьма да жадная пустота, расстилавшаяся повсюду, словно лежавший передо мной город со всеми его огнями потерялся в ночи. Я спешился, сел на пригорок и хорошенько осмотрелся.

Все это никак не проясняло, есть в Нуарсере немцы или нет, но мне было известно, что, занимая город, они обычно поджигают его и, если они вошли в него, а пожаров не видно, значит, у них на этот счет свои особые планы и соображения.