Однажды в Лопушках (СИ) - Лесина Екатерина

— Я не то чтобы пугаю, но… Олег… это не тетка твоя, поркой дело не обойдется. А места окрест этих вот Лопушков очень уж дикие.

Глава 6 О тайнах прошлого, которые к настоящему дело имеют

…самые интересные истории — те, которые никому нельзя рассказать.

Признание следователя по особым делам Тайной канцелярии Его императорского Величества.

Спал Васятка беспокойно.

Пусть тетушка самолично его солью обносила, да круг травяной выкладывала, наговор читала, а после и волосы Васяткины вычесывала мелким гребешком. Он же, то ли утомленный, то ли все ж готовый заболеть, сидел смирнехонько, не дергался, не крутился, только ойкал, когда расческа в космах его застревала.

А все одно спал беспокойно.

Я к нему сама легла, обняла для надежности и еще один наговор повесила. И думала, что не усну, дождусь, как тетка вернется. А вот стоило глаза закрыть и все…

Просыпалась, правда, несколько раз, но уже глухою ночью. Сперва, когда Васятка заворочался, задергал ногами, силясь выбраться из-под одеяла, на второй раз и вовсе, когда он пихаться стал, на силу успокоила. Пару раз садился в кровати, руками махал, говорить что-то пытался.

Только и поняла, что про клад.

— Ложись уже, неугомонный, — сказала я раз этак на пятый и погладила братца. — Завтра твой клад поищем.

Он кивнул.

Упал в кровать и, обнявши меня за руку, засопел. Я тоже уснула. А проснулась от запаха жареного сала. Солнце было уже высоко, пробивалось сквозь расшитые георгинами занавески. И я спряталась от него под одеялом, потому как вставать не хотелось.

Совершенно.

Но пахло салом. И еще приправами. И… блинами.

— Вылезай, — сиплым голосом сказал Васятка и, сунувши руку под одеяло, ухватил меня за пятку.

— Руки холодные!

— Ага…

Теперь он шмыгал носом так, что становилось понятно: без простуды не обойтись. Вот ведь… Васятка не болезный, он до глубокой осени босиком носится, и зимою порой скачет, шапку забывая, а почти никогда-то и не болеет.

Я выбралась из-под одеяла, потянулась до хруста в костях. И не стала гонять кота, который спешно, пока не выстыла постель, свернулся на ней. Кот теткин был крупным, наглым и в то же время ласковым, правда, урчал он только для своих.

Ну и правильно.

Блины тетка пекла на сыворотке, пухлые, мягкие, такими хорошо макать в жир, что выплавился из сала, смешавшись с рубленым чесноком, приправами да выжаренными до хруста шкурками. Были и яйца с запекшимся белком и желтыми озерами, которые прорывались, растекались, добавляя вкуса утру.

А потом мы пили чай.

С малиновым вареньем. С медом. С… просто утром.

— Иди в постель, — велела тетка, и Васятка вновь же не вздумал спорить, но зевнул широко-широко, кивнул и полез к коту. Лег, обнявши тощее кошачье тело, и Пират тихо заурчал, убаюкивая.

— С ним все…

— Все будет хорошо, — тетка склонила голову. — Вовремя спохватились…

— Это ж не от воды?

— От воды… той воды, дурной.

Чай она пила из огромной кружки, в которую, верно, пол-литра влезало, если не больше того. И сахар никогда не сыпала. Я вот тоже от тетки переняла эту привычку. А то что за радость сладкий чай сладким пряником закусывать?

— Сила его… — тетка сделала в воздухе знак. — Есть болезни тела, а есть — силы, вот у него последняя приключилась. Но Ксюшенька вовремя поняла, смыла дурное, а то, что осталось, переживется. Ничего, подрастет, поумнеет.

— А Тимоха? — задала я вопрос.

Тетка помрачнела.

— Не договорились?

— Я пыталась объяснить… странный он человек.

— Беспальный?

— Он самый, — тетка смахнула ладонью крошки, которые отправила в рот. — С ходу стал кричать, что жаловаться будет… я с Евдокимом пошла.

— А…

— И Игорек с нами, да только… не помогло. Евдоким велел не мешаться. Мол, насильно мил не будешь, и если человеку невдомек, что с иными силами играть не след, то так оно и будет.

— А Тимоха?

Оно-то, может, и враг он заклятый Васяткин, а… случись чего? Что тогда?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Может, обойдется, — без особой надежды сказала тетка.

— Может, — я отвернулась и как-то… как-то грустно стало.

За всех.

— Мы с Василисой сегодня к бочагу этому сходим, поглянем. Может, заговор поставим какой? — тетка задумалась, а я не торопила её. Так и сидели, молча.

Потом молчать надоело.

— А что там было.

— Где?

— Усадьба эта. Чья она?

Тетка вздохнула и показалось, что не ответит, найдет повод, отговорится делами или вовсе отмахнется, как оно в детстве случалось.

Но нет…

— Потемкинская.

— Того самого? — а что, историю я всегда любила, и тем удивительнее было узнать, что история эта здесь, руку протяни.

— Не совсем. Мужу сестры его родной принадлежала. В истории он мало известен. Обыкновенным человеком был. Жил себе тихонько. Женился. Жена ему пятерых дочек нажила, а потом и отошла в родах. Он же растил, как умел, да только заболел после. И чуя, что вот-вот отойдет, написал письмо родственнику, просил, чтобы приглядел тот за дочерьми, чтобы устроил жизнь их.

— И устроил?

— Устроил… приехал, забрал, увез в Петербург. Многие им завидовали. Пока младшенькая не вернулась в отцовский дом. Тот уже стал приходить в упадок, ибо для содержания его деньги надобны, а откуда им было взяться?

Тетка поднялась, чтобы вновь наполнить кружку духмяным травяным чаем. Я покачала головой. В меня больше не влезет.

— Ты уже большая… в общем, приехала девица не просто так, но в интересном, как говорится, положении. И родила. А после родов случилось с нею такое, что говорить она стала. От стресса, видать. Или накипело. Много говорила… про то, как дядюшка родной племянниц встретил, приветил, ко двору представил, устроил в ближний круг императрицы-матушки… и что просил за это немного. Толику женского тепла.

Меня замутило.

— И знать об этом знали… времена были такие, что не больно-то о морали задумывались. Ты не верь, если станут говорить, будто прежде люди иными были, совестливыми да честными. Они всегда одинаковые, одни совестливые, другие — как придется. Так вот, паче всех он младшенькую выделял{1}.

Да уж, про такое нам в университете не рассказывали. И подозреваю, что вряд ли расскажут.

— Совратил он её совсем юной, выдал замуж, хотя мужа своего, как и мужчин вовсе, она терпеть не могла. Но кто её спрашивал? Да, и после замужества дядюшка не отстал, напротив, он сделался весьма требователен, желая получить благодарность за хлопоты. Она подумывала наложить на себя руки, но и на это сил не оставалось. Она целые дни проводила в постели, пока не узнала, что беременна. И тогда-то вдруг испугалась.

— Чего?

— Того, кем будет дитя, рожденное от столь близкой связи. А еще того, что сделает с ним Потемкин. Не скажу, сколь обоснованными были те страхи. Моя прабабка полагала, что в этом бегстве воплотились все, пережитые несчастной, ужасы. Они толкнули её вернуться домой, в место, где она была счастлива.

Вот только, чуется мне, что финал у этой истории будет отнюдь не благостным.

Васятка что-то засопел, залепетал, правда, тотчас успокоился.

— И долго он… так будет?

— Да уж завтра, думаю, отойдет. Он сильный, так что справится. А Тимофея этого все одно глянуть нужно. Может, Сопелкина попросить? Он пусть и не местный, но в делах наших разумеет. Глядишь, и найдет управу на этого дурака.

Тетушка заглянула в кружку. А мне подумалось, что Никодим Егорович, конечно, мужчина серьезный, ибо единственному на всю округу доктору иным быть невместно, но этой вот серьезности не хватило, чтобы отговорить Тимошкину матушку от очередной беременности.

Да и тетка, верно, о том же думала, если вздохнула.

— О том, что на той усадьбе случилось, я знаю через прабабку. Она-то и помогала ребенку родиться. Тут жила… мы всегда-то тут жили, разве что по молодости порой случалось в мир уходить. Кровь колобродит, да… но все возвращались.