Изгнанник - Джозеф Конрад

— Я знал, что вы поедете, — крикнул он. — Но возьмете ли ружье? — добавил он, напрягая голос.

Он снова откинулся на гамак и тихо посмеивался, пока не заснул. На реке Виллемс, внимательно глядя вперед, работал веслом, загребая справа и слева, не обратив внимания на едва донесшиеся до него слова.

Прошло три месяца с тех пор, как Лингард высадил его в Самбире и спешно отплыл, оставив его на попечение Олмэйра. Белые люди плохо ужились друг с другом. Олмэйр помнил то время, когда оба они служили у Гедига и когда старший по службе Виллемс относился к нему с обидной снисходительностью, и чувствовал к своему гостю сильную неприязнь. Кроме того, он ревновал к нему Лингарда. Олмэйр женился на малайской девушке, которую старый моряк удочерил в одном из своих порывов безрассудной благотворительности, а так как брак этот не был для него счастливым, то он рассчитывал на состояние Лингарда, как на компенсацию за неудачную женитьбу. Появление нового человека, имевшего, по-видимому, какие-то права на капитана, сильно его обеспокоило, тем более что старый моряк не счел нужным познакомить мужа своей приемной дочери с историей Виллемса или посвятить его в свои намерения относительно будущей судьбы этого лица. Подозрительный с самого начала, Олмэйр остался равнодушен к попыткам Виллемса помочь ему в торговле, а когда последний отстранился, то он, с характерной для него недоброжелательностью, обиделся на это невнимание. От первоначальной холодной вежливости они перешли сначала на молчаливую неприязнь, затем на открытую вражду, и оба с нетерпением ждали Лингарда, желая положить конец положению, становившемуся с каждым днем все нестерпимее. Время тянулось медленно. Виллемс, наблюдая повторяющиеся восходы солнца, думал с тоской, принесет ли этот день какую-нибудь перемену в смертной скуке его существования. Ему недоставало той деловитой и деятельной жизни, которая казалась ему теперь далекой, безвозвратно потерянной, погребенной под развалинами былых успехов, исчезнувших без надежды на возрождение. Он безутешно бродил по двору, издали наблюдая безучастным взглядом за туземными челнами, выгружающими каучук или тростник, рис или европейские товары на маленькую пристань «Лингард и Ко».

Несмотря на обширность владений Олмэйра, Виллемсу было тесно среди этих исправных заборов. Человек, привыкший в течение долгих лет считать себя необходимым для других, чувствовал горькое и дикое бешенство от жестокого сознания своей ненужности; от холодной враждебности, сквозившей в каждом взгляде единственного европейца в этом варварском захолустье. Он скрежетал зубами при мысли о потерянных днях, о жизни, пропадающей зря в обществе этого сварливого и подозрительного дурака. Он слышал укор своему бездействию в журчании реки, в неумолчном шепоте огромных лесов. Кругом него все шевелилось, двигалось, проносилось мимо — земля под ногами и небо над головой. Дикари и те стремились к чему-то, боролись, бились, работали, хотя бы только для того, чтобы продлить свое жалкое существование; но они жили! Жили! Только он один как бы оставлен за порогом мироздания, в безнадежной неподвижности, полной мучительной злости и вечно жгучего сожаления.

Иногда он бродил по селению. Расцветший впоследствии, Самбир родился в болоте и провел свою юность в зловонной тине. Дома теснились вдоль реки и, как бы стараясь уйти от нездорового берега, шагали прямо в воду, нависая над ней тесным рядом бамбуковых мостков на высоких сваях, под которыми течение звучало мягкой и непрестанной жалобой ропщущих быстрин. Во всем поселке была лишь одна тропа, проходившая позади домов, вдоль ряда круглых черных пятен, отличавших места семейных костров. С другой стороны тропу окаймлял девственный лес, подступающий очень близко, как бы дерзко вызывая прохожего решить таинственную загадку дебрей. Никто не принимал обманчивого вызова. Сделали лишь несколько слабых попыток расчистить некоторые места, но берега были низкие, и река, спадая после ежегодного разлива, оставляла на них залежи ила, где в жаркие дни радостно барахтались буйволы бугийских поселенцев. Когда Виллемс проходил по тропе, ленивые мужчины, растянувшись в тени домов, смотрели на него со спокойным любопытством, женщины, занятые у костров, бросали ему вслед удивленные и робкие взгляды, а дети, едва взглянув, убегали, крича от страха при виде ужасного человека с красным и белым лицом. Это проявление детского страха и отвращения наполняло его чувством нелепого стыда: он выбирал для прогулок более пустынные поселки, но даже буйволы, обеспокоенные его появлением, тревожно сопели, неуклюже вылезали из прохладного ила и всем стадом тупо смотрели на него, когда он, пробираясь опушкой, старался пройти незамеченным. Однажды, неосторожным движением, он вспугнул их, и они устремились по тропе, раскидали костры, обратили в бегство кричащих женщин и оставили после себя вереницу разбитых горшков, растоптанного риса, сбитых с ног детей и толпу свирепых мужчин, орущих и размахивающих палками. Невольный виновник этого переполоха постыдно бежал от мрачных взглядов и неприязненных замечаний и поспешил укрыться в усадьбе Олмэйра. После этого он перестал навещать поселок.

Некоторое время спустя, наскучив вынужденным затворничеством, Виллемс взял один из многочисленных челнов Олмэйра и переправился через главный рукав Пантэя в поисках уединенного местечка, где бы он мог скрыть свою усталость и упадок духа. Невдалеке от того места, где частокол раджи спускался к реке, он высадился и, следуя капризным обещаниям тропинки, вышел на сравнительно открытую поляну, где спутанные узоры солнца, падая через листву, ложились на ручей, который изгибался, сверкая, словно сабельный клинок, брошенный среди высокой пушистой травы. Дальше тропинка опять сужалась, уходя в густой кустарник. После первого поворота Виллемс увидел, как мелькнуло что-то белое и цветное, сверкнуло золото, словно солнечный луч в тени, и глянула чернота, чернее самой темной тени леса. Он остановился, удивленный; ему показалось, что он слышал легкие шаги, — удалявшиеся, затихавшие. Он посмотрел кругом. Трава на берегу ручья колебалась, и дорожка трепещущих серебристо-серых метелок вела от воды к кустам. А ветра не было. Кто-то здесь прошел.

Он поспешил вперед, подгоняемый внезапным любопытством, и вошел в узкий проход между кустами. На следующем повороте опять мелькнула цветная материя и черные женские волосы. Он прибавил шагу и вскоре увидел ту, кого преследовал.

Женщина, несшая два бамбуковых кувшина, полных воды, услышала его шаги, остановилась и, поставив кувшины, обернулась. Виллемс с минуту тоже стоял на месте, затем пошел твердыми шагами вперед; женщина посторонилась, чтобы пропустить его. Он смотрел прямо вперед, но почти бессознательно запечатлел во всех подробностях ее высокую и грациозную фигуру. Когда он приблизился к ней, она, немного откинув голову, легким движением сильной, округлой руки захватила прядь распущенных черных волос и закрыла ей нижнюю часть лица. Он прошел мимо нее нетвердой поступью, как пьяный. Он слышал ее учащенное дыхание и чувствовал на себе взгляд, блеснувший из-под полуопущенных век. Этот взгляд пронзил сердце. Он показался ему оглушительным, как выстрел, молчаливым и проникновенным, как вдохновение. По инерции он прошел мимо нее, но затем невидимая сила, в которой было и удивление, и любопытство, и желание, круто повернула его.

Женщина уже успела поднять ношу, намереваясь продолжить путь. Его неожиданное движение остановило ее на первом шагу, и снова она стояла прямо, гибкая, настороженная, готовая броситься в бегство. Высоко над ней ветви деревьев сплетались в переливах прозрачного зеленого тумана, сквозь который дождь золотых лучей падал на ее голову, стекал сверканиями по ее черным волосам, сияя изменчивым блеском расплавленного металла на ее лице, и терялся угасающими искрами в темной глубине ее глаз, широко открытых, с расширенными зрачками, и пристально смотрящих на стоящего перед ней человека. И Виллемс смотрел на нее, очарованный, дрожа от ощущения, которое начинается словно ласка и кончается ударом, внезапным толчком, пробивающим себе путь к человеческому сердцу.

Она сделала шаг вперед и опять остановилась. Дуновение ветра, налетевшего сквозь деревья — Виллемсу показалось, что оно рождено ее движением, — теплой волной обвило его тело и обожгло ему лицо палящим прикосновением. Он вдохнул его глубоким вздохом, последним вздохом солдата перед атакой, вздохом любовника перед объятиями возлюбленной, вздохом, дающим смелость встретить боль, смерть или любовь.

«Кто она? Откуда?» Удивленно он отвел глаза от ее лица и посмотрел вокруг на сомкнутые деревья леса, которые стояли огромные, молчаливые и прямые, словно глядели на него и на нее, затаив дыхание. Когда-то он был ошеломлен, озадачен, почти что испуган полнотой и мощью этой тропической жизни, которая хочет солнца, но развивается в темноте, которая кажется одной лишь прелестью цвета и форм, одним лишь блеском, одной лишь улыбкой, но есть на деле цветение смерти; чья тайна сулит красоту и радость, но таит яд и гибель. Прежде его страшило неясное предчувствие опасности, но теперь, глядя снова на эту жизнь, он, казалось, мог проникнуть сквозь змеиную чешую ползущих растений и листьев, сквозь массивные полнокровные стволы, — сквозь заповедную тьму — и тайна раскрылась, — волшебная, покоряющая, прекрасная. Он взглянул на женщину.