Красные пинкертоны - Вячеслав Белоусов

Поступал так не по злобе. Опасался, чтобы не пришлось самому плеваться, как пришлось Муравьёву.

Ехидная усмешка пробежала по тонким его губам: чего-чего, а после тех мер шум покатился, непрошибаемые и те перестали кичиться, поняли: глаз Странникова зорок, скор на выводы и жесток он на расправу, хотя с виду мягкотел и интеллигентен. Пусть теперь шушукаются меж собой по углам, что пустобрёх он, сластолюбец, гарем развёл среди артисточек, с евреями в институте богему завёл, балясы точит, бегами увлёкся. Пусть посудачат за его спиной недоумки о его легкомысленных пороках. Сильным там, наверху, куда и он, дай бог, доберётся, тоже присущи некоторые слабости, которых они не стесняются. Переделать древнюю мудрость, так она звонче зазвучит – Цезарь вне подозрений! А его шалости по сравнению с проделками тех, наверху, – сущая потеха…

Докуривая и успокаиваясь, он остановился на перекрёстке в надежде отыскать урну, не подымалась рука швырнуть чинарик на мостовую. Не единожды гонял он хозяйственника, но толстолобому, словно о стену горох его поучения. Одно твердит – это задача исполкомовских, знает, пройдоха, о его антипатиях к Арестову, пользуется ситуацией. Низка культурка людей, а город тонет в грязи. Поморщился, покрутив головой впустую, так и раздавил окурок каблуком. И пока зло глядел под ноги, опять ударила мысль о вчерашнем…

Как закончился вечер в доме свиданий у Алексеевой, он помнил с трудом. Свёл его на крылечко Игорёк Иорин, а далее в сознании пусто. Отрубило. Кое-что услышал от Марии. Утром жена с трудом растолкала его к положенному часу, а за чаем охала и ахала, причитая, что принёс его на себе незнакомый милиционер. Разместил на диване в прихожке и умчался, повинившись, спешил куда-то. Дуре остановить бы служивого, расспросить. Не барана приволок! Должен знать многое тот человек, да не дал бог разум бабе.

Всё бы ничего, не сказать, чтобы Странников особо опасался, но служивый – лицо подчинённое. Побежит к начальнику милиции, часу не пройдёт, узнает Опущенников, а он – известная рыбка, человечек Мины Львовича, ему непременно и сольёт. Копит на него компромат Мина, в глаза никогда не скажет и в столицу пока не стучит, но кто поручится, что будет завтра? Ножа жди в спину.

Вот по этой причине, пренебрегая головной болью, ранним часом Странников торопился в губком. Звонить домой Опущенникову не имело смысла, до рабочего времени тот булгачить Арестова не станет по пустякам, а раньше девяти-десяти сам Мина в губисполком не заявляется. Не по душе ему хозяйственную телегу тянуть. Его размах привлекает. Тоже мечтает о столице.

Толпу секретарь миновал успешно, подоспевший заворг Мейц отвлёк бросившуюся, как к отцу родному, старуху с полоумными глазами, кстати, рядышком оказался инструктор губкома Умнов, бочком оттеснил горланящего работягу, тянувшегося с бумажкой. Бумажку он взял, извинившись, что торопится, а там уже и дверь перед носом дежурный распахнул ему одному, не подошло ещё время остальным, а Мейц уже разъяснял народу про предстоящую конференцию, доклады. Мейц раньше других ущучил тактику своего нового начальника.

Потом уже у себя в кабинете, среди знакомого вороха бумаг на столе, не заладилось – долго не мог дозвониться до милиции, там разглаживали зады на совещании.

III

Вкушая заумные нотации, поматывал, словно лошадь от слепней поникшей головой Турин. Изредка, при особо обидных фразах, вздрагивал, поедал злыми глазами сидевшего напротив человека. Не останавливаясь, без выражения, тот растопырил костлявые локти, налёг впалой грудью на кисти рук и твердил, твердил, твердил почти одно и то же. И не было видно ни конца, ни края этой нервотрёпке. Исподлобья оглядывая рядком восседавших милиционеров разного ранга и должностей, он покашливал, прочищая горло, избегал задерживаться взглядом на ком-то отдельно. А те, словно по команде, шумными выдохами размеренно пускали дым папирос под стол, себе в ноги, кряхтели и ёрзали на скрипящих хилых табуретках.

«Ну зачем ты меня при них? – метались, сгорали в мозгу Турина молнии гнева. – Ну что при слюнтяях этих костеришь! С кем равняешь?!»

Когда-то прежний начальник, крикун и трибун Хумарьянц любил устраивать подобные разносы. Комиссар-армянин гонял лоботрясов принародно в наказание нерадивым. Но в любых случаях, в совсем сволочных провалах при подчинённых начальство не трогал, при низших на высших по званию не замахивался. А ведь чего-чего, а поорать умел! И гвоздил революционными политическими лозунгами, к которым ближе лежала его душа не профессионала, но бывшего подпольщика-марксиста. Однако канцелярской терминологии был далёк, не то, что эта бумажная размазня, даже обматерить смелости не наберётся!..

Вторую или третью папироску прикуривал у соседа Турин. Не добирался до конца, мял в сердцах, обжигая пальцы. Давил в осколке артиллерийского снаряда, пепельницей служившей курильщикам. На столе начальника милиции эта безделушка стала реликвией после зловещих событий позднего лета восемнадцатого года.

Смотрел на осколок Турин, вертел в руках, вспоминал то грозное время.

Угодил этот осколок сюда, ворвавшись смертоносным снарядом в августовский денёк, когда весь город стоял на ушах. Изъятие хлеба у голодающего населения и принудительная мобилизация в Красную армию подтолкнули недовольных к открытому вооружённому бунту. Но разорвавшийся снаряд никому вреда не причинил. Основательно разметав милицейскую контору, грохнул оглушительно, никого не тронув: всё начальство городской милиции с самим Иваном Бугаевым, петушком носившим фуражку на правом ухе, арестовано было до этого собственными же милиционерами. Под стражу взяли и комиссара-трибуна Хумарьянца, сдался и председатель губисполкома Лепатов, не захотел умирать за новую власть и бравый военком Соскин, задрав дрожащие руки. Вся верхушка оказалась тогда в подвалах бывшего подполковника Маркевича, возглавившего бунт.

Суток хватило на переворот. Заговорщики действовали умно, как Ильич учил: захватили почту, телеграф, выпустили урок из тюрьмы.

И дрогнули тогда многие уцелевшие, а вот эта бумажная душа Опущенников, который сейчас направо и налево его долбит, – Турин поднял глаза на человека, осипшего от непрестанной говорильни, – не дрогнул и возвернул едва не ускользнувшую советскую власть.

Начал с деревни своей, с Никольского, и не позволил размахнуться взбунтовавшимся. Жестоко пресёк попытки в своём уезде, наладил связь с таким же смельчаком в Сасыколях, нашёл непокорных в городе.

Тех же суток ему хватило, чтобы свернуть шею врагу.

Не обошлось без счастливого случая – подоспели военные моряки.

Удача ласкает смельчаков, победа осыпает лаврами: Опущенников был усажен самим Свердловым в кресло начальника губернской милиции, канул в немилость трибун-армянин Хумарьянц. После такого блестящего начала, казалось бы, герою-победителю все дороги наверх распахнуты, но… Турин, покривившись лицом, хмыкнул, подпёр голову кулаком, – изменился Опущенников в другую сторону, не сумев удержать жар-птицу, завяз в местных дрязгах, а нагрянули нынешние времена, завертелись, облепили его воротилы новой экономической политики, совсем растерялся начальничек… Как говорится, ни рыба ни мясо…

Турин впился взглядом в Опущенникова, вон он водит носом по листку, что разгладил перед собой, чешет, не переставая. Чему учит его и других? Шпарит по бумажке, сочинённой ещё комиссаром-демократом, бестолковым крикуном, ни черта не разбиравшимся в том, как бороться с урками, как гноить нечисть. А ведь Ленин провозгласил лозунг – очистить государство от преступного элемента.

Ну а этот губошлёп!.. Что он им талдычит? Слушать тошно: «Никто не может быть задержан более чем на 24 часа… Стрельба на улицах возможна лишь в исключительных случаях… милиционер должен стараться не причинить вреда гражданам!..» Каким гражданам? Ворам, грабителям и мокрушникам?

– Василий Евлампиевич! – услышал Турин словно сквозь пелену голос Опущенникова, – Василий Евлампиевич!

– Заснул? – ткнул его в бок сосед.

Турин лениво поднялся, словно действительно дремал.

– А ваш агент… этот… как его?..

– Ковригин.

– Да-да. А ваш агент Ковригин знал инструкцию? Ведь он угрохал трёх человек!

– Так точно, товарищ начальник! Знал. Поэтому и стрелял.

– Сомневаюсь.

– Оборонялся он. Нападавших трое было. – Турин оглядел присутствующих, словно убеждая их, а не бюрократа, председательствующего за столом.

Присутствующие засмолили папиросы злее, дыму в кабинете прибавилось. Даже скучавшие ранее и действительно дремавшие были сейчас на стороне провинившегося и, не скрывая, поддерживали Турина. Он подметил это и повеселел.

– Оружия при убитых не оказалось, – сомневался начальник.

– А кто его искал? Моих ребят туда не допускают! – буркнул Турин.

– Мне доложили…