Вечные хлопоты. Книга вторая - Евгений Васильевич Кутузов

работе, — после, потом. Вот сейчас она была инженером, и Анатолий Модестович почувствовал, уловил эту перемену и перестал робеть и смущаться.

— Прямо так возьмем и начнем ломать? — сказал он с усмешкой. — Вы человек крайностей, Зинаида Алексеевна.

Она недоуменно пожала плечами. Дескать, о чем с вами разговаривать, если вы, осторожничая и оглядываясь, готовы похоронить даже собственную прекрасную идею!.. Впрочем, оба они понимали, что идея пока лишь схема, толчок к действию, не более. Но коль скоро всякое действие вызывает противодействие, а голую идею отвергнуть и похоронить проще всего, спешить не надо...

— Сразу ломать не стоит, — сказала Артамонова, — но и тянуть вы не имеете права, иначе у вас утянут идею.

— Кто и зачем? — удивился Анатолий Модестович.

— Не будьте ребенком. Идеи носятся в воздухе, как микробы. И фигурально и буквально. Сегодня поймали вы, завтра поймает другой. А бывает и так, что увидел, догадался один, а схватил этот другой. — Ее холодноватые зеленые глаза вдруг потеплели словно, ожили и сделались грустными.

Анатолий Модестович заметил это и как-то неожиданно подумал, что вот синий цвет — это синий цвет, и только, он всегда одинаков, и серый тоже, а зеленый бывает очень разный: от ласкового и мягкого до льдистого и жесткого...

— Чего вы улыбаетесь? — спросила Артамонова настороженно.

— Да так. — Он тряхнул головой и вздохнул. — Подумал, что, в сущности, весь мир зеленый.

— У пьяниц, — сказала она.

— Почему у пьяниц?

— Зеленые чертики, зеленые наклейки. Надеюсь, вы не законспирированный алкоголик? — И снова ее глаза приобрели холодный оттенок.

— Я легальный, — пошутил Анатолий Модестович.

— Чего-чего, а пьяницы из вас не получится. Для этого тоже нужен характер. Считается, что в пьянстве ищут забвения. А может, все наоборот?.. Может, пьяному открываются такие глубины философии, что нам, трезвенникам, и не снились? Знаете, как мне иногда хочется напиться?.. Чтобы ничего не помнить, ничего не знать...

— А как же глубины философии?

— Не ловите на слове. И вообще, что это вы завели какой-то никчемный разговор?

— По-моему, этот разговор завели вы, — возразил Анатолий Модестович.

— Возможно, вам виднее, — сказала она сухо, с недовольством. — Не будем спорить. Чем, собственно, я могу быть вам полезна?.. Ах да, вы же собираетесь защищать диплом и вам нужен руководитель. Думаете, я гожусь на эту роль? — Она вскинула голову, и он почувствовал, как сжимается, делается все меньше и меньше под ее взглядом.

— Конечно, — выдавил он, не находя места рукам, которые помимо воли шарили на столе, передвигая какие-то бумажки.

— Еще раз спасибо, но у меня нет времени... Впрочем, я подумаю на досуге. Обещаю вам подумать, хотя должна была отказаться категорически. Не могу! Тщеславие страшный порок, а я ему подвержена, и мне хочется быть причастной к большому делу. Как вам нравится моя откровенность?.. Впрочем, мне иногда кажется, что тщеславию человечество многим обязано. Парадокс?

— Совсем нет.

— Вы действительно так думаете? — Она склонилась над столом, почти легла на столешницу, чтобы убедиться, насколько он искренен, ей почему-то было важно, искренен он или нет, и Анатолий Модестович увидел кружева на ее рубашке.

— Да, — проговорил он, отворачиваясь.

Она ничего не заметила, однако выпрямилась и со вздохом сказала:

— Выходит, мы единомышленники! Тогда пойдем дальше. Я предлагаю быстренько соорудить диплом, не отягощая его мыслями, и серьезно заняться разработкой вашей идеи.

— Как это? — не понял Анатолий Модестович.

— Дипломные работы делаются для архивов, а мы выиграем время и силы. Как у вас насчет щепетильности?

— По-моему, нормально...

— Без патологии? — Она улыбнулась. — Вот и замечательно. Спишите у кого-нибудь. А хотите, я отыщу черновик своего диплома? Освежим, перелицуем, притачаем оборочки, рюшечки...

— Хорошо ли это? — собрался наконец с духом Анатолий Модестович.

— Необходимо! Не правда ли, мы оцениваем поступки людей именно исходя из необходимости? Если исключить уголовщину, то не бывает поступков вообще плохих и вообще хороших. Согласны?

— Отчасти.

— Давайте возражения! — потребовала она.

— Ну... Существуют понятия морали, нравственности... — Сейчас как никогда он был близок к тому, чтобы, наплевав на мораль и нравственность, обнять Зинаиду Алексеевну. И было ему стыдно этого желания, которое от этого не делалось меньше. А может, и наоборот. Может, стыд как раз разжигал страсть, потому что самое-то стыдное — остаться с неутоленным желанием...

— Возьмите себя в руки, — сказала (опять словно издалека) Зинаида Алексеевна. — Эти понятия тоже не существуют сами по себе, вне времени...

«Чертовщина какая-то! — укорил себя Анатолий Модестович. — Именно нужно взять в руки. Распустился, как юнец...»

— Давайте считать, — продолжала Артамоноза, и голос ее приближался, становился громче, отчетливее, — что высокие договаривающиеся стороны, исходя из конкретных условий, для пользы дела заключили соглашение. Только, чур, никаких коммюнике, пока не защитите диплом! В противном случае я умываю руки.

— А! Семь бед...

— Отвечать будем вместе. На две совести одну вину разделить не сложно. Достанется каждому помаленьку. Кстати, вы не в курсе, почему вдруг Николай Григорьевич решил уйти?

— Как уйти?! — удивленно воскликнул Анатолий Модестович.

— Вы не слышали?

— Н-нет... А вы откуда знаете?

— Секрет фирмы. Но почему вы не знаете об этом?.. — Артамонова с недоверием смотрела на него.

— Честное слово! — сказал он. — Впрочем... Он говорил, что меня собираются перевести в заводоуправление, а он бы не хотел... Нет, это был беспредметный разговор, так.

— Сомневаюсь, — проговорила Зинаида Алексеевна. — Николай Григорьевич не любит беспредметных разговоров... Поживем — увидим.

* * *

Приняв решение, Кузнецов никогда не откладывал его исполнение в долгий ящик. Если, конечно, это зависело от него. Так он поступил и теперь: на другое же утро после разговора с молодым Антиповым зашел в заводоуправление и оставил заявление у секретаря директора, полагая, что оно пролежит без движения неделю, а может и больше,

Однако тотчас после обеда директор вызвал Кузнецова.

— В чем дело? Какая муха це‑це